Возможно, по той причине, что шведы имеют привычку медлить и не сразу отвечать на вопросы, или потому, что хозяин гостиницы сам был таковым по природе своей, я не могу сказать точно; но господин Раксэл пишет, что хозяин гостиницы потратил более минуты для того чтобы рассмотреть его с ног до головы. После чего он подошел совсем близко к своему постояльцу и, с большим напряжением в голосе, произнес:
– Господин Раксэл, я могу рассказать вам одну историю, но больше вы от меня не услышите ни единого слова…, ничего. И когда я её закончу, не спрашивайте меня ни о чем. В те времена, когда жил мой дедушка – а было это девяносто два года назад – было два человека, которые говорили: «Граф помер: что нам до него. Вот мы соберемся и пойдем в его лес и будем там охотиться, сколько душа пожелает» – это они говорили о том дальнем лесе, что на холме за Робеком. Ну а те, которые слышали их похвальбу, отвечали им: "Не ходите; мы знаем, там вы встретите тех, кто ходит, когда они не должны ходить, они должны покоиться с миром, а не ходить». А те, в ответ, только смеялись. В том лесу не было лесников, которые должны были следить за ним, потому что никто не хотел жить там. Вся семья уехала, и дом лесника стоял пустой. Так что эти двое могли делать всё, что они пожелают.
В общем, той ночью они собрались и пошли в лес. Мой дедушка сидел здесь, в этой комнате. Было лето, и ночь была светлая. Через открытое окно он мог наблюдать за лесом и слышать всё, что там происходит.
Так он здесь и сидел, а вместе с ним двое или трое других мужиков, сидели они и слушали. Сначала, вроде как, ничего не слышали. А потом слышат, – знаете как отсюда далеко до леса, – они вдруг слышат, как кто-то кричит, да так кричит, как будто из его тела с корнем вырывают самую душу. Они собрались все вместе в одной комнате, и так и сидели три четверти часа, не вставая. Тут они опять услышали, как будто кто-то ходит рядом, всего, в каких-то трех сотнях элей.[113] А тот, кто ходил, вдруг начал смеяться. Но это смеялся ни один из тех, кто ушел в лес, а это был какой-то другой смех, и как они все потом говорили, это вообще был смех не людской. Затем они слышали, как со всей силы кто-то хлопнул дверью.
Только когда рассвело и солнце поднялось, они пошли к священнику. Они ему сказали:
– Отец! Надевайте свою ризу и раф[114], и пойдемте с нами, у нас двое покойников: – Андерс Бьорнсен и Ганс Торбьёрн.
Вы понимаете, они были уверены в том, что эти двое уже мертвы. Ну, значит, идут они в лес – мой дедушка помнил всё очень хорошо. Он говорил, что они сами были больше похоже на ходячие трупы. И священник тоже, тот был весь белый от страха. Он им сказал, когда они пришли:
– Я слышал крик ночью, а потом я услышал хохот. Если я не смогу этого забыть, я никогда не смогу сомкнуть глаз и заснуть.
– Ну, так вот, они пришли в лес, и там они нашли тех, кто пропал, на опушке. Ганс Торбьёрн стоял, спиной к дереву, и всё что-то толкал перед собой руками – всё толкал и толкал от себя, что-то невидимое. Да, он был жив. Они привели его обратно и отправили его в Нючёпинг,[115] к родне, там он и помер, еще до наступления зимы; всё это время он так и толкал от себя, не понять что. Андерс Бьёрнсен тоже был там: но он был мертв. Вот что я расскажу вам об Андерсе Бьёрнсене, до этого дня он был красивый парень, но теперь у него лица не было, потому что всё мясо с кожей, до самых костей, было содрано. Представляете? Мой дед на всю оставшуюся жизнь помнил это. Они положили его на носилки, на которых покойников носят, и накинули на его голову покрывало, священник пошел первым. Они начали петь псалмы за упокой, а пели они, кто во что горазд. И, вот, когда они уже дошли до последней строки первого псалма, один из них, тот, который нес эти носилки спереди, споткнулся и упал, все посмотрели на носилки, смотрят, а покрывало сползло, и глаза у Андерса смотрят, как у живого, вверх, и ничего не видят. Этого они не могли вынести. Поэтому священник положил опять на его голову покрывало и послал за лопатой, они его там и похоронили.