Рассказы о Розе. Side A

Они ели и пили чай, курили и болтали. Потом помыли вместе гору посуды – ему так нравилась ее кухня – золотая; солнце в консервной банке; потом она показала ему дом – гостиную, очень простую – кирпичные стены, нештукатуреные, небеленые, такие, какие есть, большой камин, темно-коричневые диван и подушки на полу, сидеть и разговаривать, куча настольных игр на столике чайном, из некрашеной сосны, плоский телевизор и старый музыкальный автомат, красный, огромный – папа о нем мечтал с самой юности, сказала она, купил через интернет, безумно был счастлив, они с мамой все время танцевали под Роя Орбисона или Джонни Кэша; после смерти он его редко слушает, кинет монетку, на что попадет – Джонни Митчелл, Бренду Ли, Энгельберта Хампердинка; облокотится о стенку; и слушает, и плачет тихо; это так ужасно и так романтично, когда так любишь человека, что не можешь его отпустить даже через двадцать лет; хочешь, проверим наши с тобой чувства, сказала, включила автомат, он замигал огоньками, загудел; в вазе с конфетами на столике всегда лежала мелочь; Изобель уронила мелочь в щель, Изерли улыбнулся – автоматы, сплошной Гофман у него сегодня в голове; в автомате что-то щелкнуло, зашуршало, будто там, как в сказке Мэри Нортон, сидел человечек, добывайка, в мантии и колпачке со звездочками и выбирал сосредоточенно пластинку – так, так, молодая пара, не промахнуться бы, она верит в чудеса, а его сердце разбито и только начало подживать; надо что-то серьезное, но не торжественное и не трагичное, чтобы не напугать, что-то знакомое, чтобы не нужно было особо прислушиваться; саундтрек к «Завтраку у Тиффани» или Фрэнка Синатру «Strangers in the night»; включился Синатра; они слушали его в абсолютном восторге – таким бархатным был его голос из этого автомата, таким живым, роскошным, как кекс, полный изюма; потом Изерли обнял ее, и они просто стояли, раскачиваясь; и подпевали; и улыбались; заключительное это «ту-би-ту-би-ту»; «классная штука» сказал Изерли; как все хорошо – он впервые танцевал с девушкой под Синатру из старого американского музыкального автомата; а потом она повела его наверх, в свою комнату; лестница была тихая-тихая, для пьяных старших братьев, крадущихся ночью спать; на двери ее комнаты висели плакаты, все приклеенные блестящими розовыми сердечками; и в рамках из розового пушистого боа – будто ей было двенадцать лет: Зак Эфрон, Роберт Паттинсон, «L&M»; Изерли это растрогано невероятно; он засмеялся в голос; «что смешного? надо было страшного Боно повесить? или Папу Римского?» – «я не над тобой; я просто над совпадениями; всё-таки они ужасно знамениты, гады; это Грин, а это Йорик» – он коснулся каждого: они были очень хороши, стояли спиной друг к другу, в черных обтягивающих рубашках с белыми воротниками, «под священников» – и узких черных твидовых штанах, черных тяжелых ботинках, только ремни разные по цвету – у Грина белый, у Йорика черный, стильные, тонкие, дизайнерские, с четками металлическими; волосы прилизаны, как у гангстеров; Грин со своей гитарой, бело-золотой, с девочкой читающей, в сползших чулках, розовом платье; Йорик с микрофоном под Элвисовский; «они живут у нас; в Братстве, Грин в соседней со мной комнате; он очень хороший; смешливый, добрый; ест все время шоколадки и бананы; за ним такой шлейф из фантиков и кожуры тянется; а Йорик невероятно красивый и страстный, расшевелит и мертвого» – меня, например; «наплевать, – сказала она, – я их музыку, конечно, знаю, из всех углов играет, но, если честно, не одного диска у меня нет, я люблю старую американскую, годов 30-х – Глена Миллера, Джозефа Оливера, Уильяма Хэнди; а плакаты – это, как роман любовный – тоже для братьев; они переживают, что я в свои годы ни с кем не встречаюсь; они думают, что со мной что-то не так; конечно, со мной что-то не так; но я маскируюсь под обычную девчонку» «у нас Дилан тоже старую американскую музыку любит; а что ты сейчас читаешь, кстати?» ««Театр» Моэма; перечитываю» «ммм, так это почти про любовь» она вскинула бровь, так классно, одну, как в мультике принцесса диснеевская, и открыла дверь; щелкнула выключателем. Ее комната была бледно-розовой, самых тонких оттенков; белого, кремового, телесного, лавандового, кораллового; розовый не переходил грани – как на первом свидании – никакой фуксии, неона; единственное яркое пятно – покрывало на кровати лиловое, с серебром; вместо занавесок на окнах – жалюзи из соломки; а на стене, над кроватью висела картина – мамина, понял Изерли – одна-единственная роза в стеклянной бутылочке из-под кока-колы, маленькая, розовая, будто девочка на большом празднике, ни с кем незнакомая; на подоконнике; окно открыто, а за ним – площадь, эта аптека, с зелеными фонариками, сколько же им лет, подумал Изерли; и горы вдалеке, тоже розовые, переливающиеся, будто под картину красилась и обставлялась эта комната; такая свежая, весенняя картинка; на столике возле кровати – кораллы; и крошечный аквариум – и в нем – одна красная рыбка; «ее зовут Изабелла Мари Мейсон» «аа, миссис Битон» «моя Джули энд Джулия; я росла на ее книжках по домашнему хозяйству; она была мне вместо мамы» «я люблю главу про яды» «тоже ничего»; она зажгла лампу рядом с аквариумом – розовую колбу; и выключила верхний; Изерли сел на кровать, на самый краешек. Она села рядом.