Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

Весной 1958 года Борис Леонидович тяжело заболел – на нервной почве напомнила о себе старая детская травма ноги, боли были настолько сильными, что доводили его до потери сознания. Благодаря связям Корнея Чуковского, Пастернака удалось положить в номенклатурную больницу горкома партии. В это время он получает письмо от издателя Курта Вольфа, сообщающего о планах американского издания романа. Выбравшись из больницы 12 мая 1958 года, Пастернак пишет ему письмо, где сообщает: «Идут слухи, что совсем скоро роман появится у Вас. Я этому не верю. Вероятно, так думать еще рано. Если же это действительно правда, мне было бы большой радостью получить от Вас книгу! Вот Вам куча адресов на выбор. Через посредничество Союза писателей (для меня): Москва. Г-69, ул. Воровского, 52. На мой городской адрес: Москва, В-17, Лаврушинский пер. 17/ 19, кв. 72. На дачу (и это лучше всего): Переделкино под Москвой».

А Москва шумит… О Пастернаке теперь знали все, даже неграмотная старушка у подъезда в Марьиной роще. «В Москве сейчас три напасти: рак, “Спартак” и Пастернак», – такой анекдот повторяли друг другу москвичи. Рекламу роману и его автору сделали ошеломительную. Вслед за Италией, «Доктора Живаго» издали в Великобритании и во Франции. Апофеозом стало присуждение Пастернаку Нобелевской премии 23 октября 1958 года, которое было названо в советских газетах «враждебным к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны» (значит, хорошая книга, сразу подумали некоторые). На московских предприятиях начались собрания, посвященные «обсуждению» вышедшей в «Правде» статьи Д. Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка».

Сам роман советским читателям не дали, лишив их возможности составить собственное мнение о его содержании. Вместо этого люди в газетах и журналах прочитали другое: что Пастернак – это свинья и «внутренний эмигрант, и пусть бы он действительно стал эмигрантом» (из доклада комсомольского вождя В. Семичастного, опубликованного в «Правде» 30 октября 1958 года), что его надо лишить советского гражданства (единогласная резолюция собрания московских писателей от 31 октября 1958 года), что он «паршивая овца» из здорового советского стада (а это уже выражение Хрущева со свойственным ему уклоном в аграрную терминологию).

Кстати, позорное собрание правления Союза писателей СССР в октябре 1958 года, на котором коллеги исключили писателя из своих рядов, собиралось будто по военной тревоге и превратилось в шабаш ведьм на Лысой горе. Соседи Пастернака по Лаврушинскому переулку, вроде бы нормальные люди, лезли на трибуну, распихивая друг друга, спеша продемонстрировать свою зависть и ненависть к новоиспеченному нобелевскому лауреату. Твардовский тогда сказал: «Мы не против самой Нобелевской премии. Если бы ее получил Самуил Яковлевич Маршак, мы бы не возражали». Но ведь Маршак вряд ли мог ее получить – разве что после Роберта Бернса, которого он переводил! Почти каждое выступление начиналось с одной и той же фразы: «Я роман Пастернака не читал, но…» Эти слова в скором времени превратятся в своеобразную формулу, по которой будут судить Солженицына, Бродского и других. Неудивительно, что после такой атаки коллег, не выдержав нажима «общественности», Пастернак посчитал спасительным для себя вообще отказаться от премии: «Ввиду того значения, которое приобрела присужденная мне награда в обществе, я вынужден от нее отказаться. Не примите в обиду мой добровольный отказ», – говорилось в телеграмме, отправленной в Стокгольм 29 октября 1958 года. Страх в людях был еще так силен, что многие подумали – мрачные времена возвращаются. И решили Пастернака добить окончательно, стереть его в пыль, быть может, даже лагерную. 31 октября 1958 года московские писатели опять собрались, теперь уже в Доме кино. Как свидетельствовал критик Лазарь Лазарев, тон собранию задал его председатель Сергей Смирнов, то и дело повторявший слово «предательство» и даже вроде бы позабытое «враг народа»: «Самым омерзительным, самым гнусным, самым политически опасным было выступление Корнелия Зелинского. Он требовал расправы уже не только с Пастернаком, но и с теми, кто высоко оценивал его талант, кто хвалил его. Но страшнее выступающих был зал – улюлюкающий, истерически-агрессивный».