Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

Здесь он в 1952 году читал главы из романа. Вячеслав Иванов вспоминал: «Когда начали собираться гости, выяснилось, что их будет меньше, чем предполагалось. Борис Леонидович обратился к Зинаиде Николаевне с вопросом, можно ли ему пригласить еще и Ахматову, она рядом (видимо, у Ардовых на Ордынке, где она обычно останавливалась), он за ней мигом сходит. Получив (как мне показалось, неохотное) разрешение Зинаиды Николаевны, Борис Леонидович тут же ушел за Ахматовой и вскоре вернулся вместе с ней. Она была очень просто одета; кажется, в босоножках. Борис Леонидович читал главы, описывающие переезд из Москвы на Урал. Его волновало, как это воспринимается слушателями. Он обращался к домашним, Лёне и Стасику, спрашивал их, слушают ли они так же, как если бы это была классика, например, Чехов. Восторженными и вместе с тем очень дельными замечаниями отвечал на чтение Г.Г. Нейгауз, – но больше всего ему нравилась предшествующая часть – он незадолго до того ее читал и был все еще полон ощущений.

Как это бывает после чтения, разговор не клеился. Борис Леонидович спросил Ахматову, умеет ли она читать полностью по-латыни название своего сборника “Anno domini MCMXXI”. Она ответила, что когда-то могла это сделать, а сейчас не уверена. Тогда Борис Леонидович стал вспоминать многосложные латинские числительные и довольно уверенно произнес полностью все заглавие, явно гордясь своими познаниями в латыни.

Разговор растекся в стороны. Анна Андреевна вернула нас к главной теме, сказав: “Мы только что прослушали замечательную вещь. Нужно о ней говорить”. Это было сказано тоном решительным, но почти бесстрастным. Мне тогда показалось, что в этом замечании было больше желания сделать приятное хозяину дома, чем непосредственного взволнованного отзыва о книге.

За столом Зинаида Николаевна усадила меня рядом с Борисом Леонидовичем. Я что-то проговорил громко – как тост – о гоголевской тройке и поезде, с которого мы только что разглядывали приуральскую весну. Борис Леонидович мне поддакивал. А потом, обратясь уже негромко к нему самому, я говорил, что мне казалось бы возможным увидеть всю вещь написанной так же ярко и красочно, как сцена весеннего половодья по дороге из Москвы в Юрятин. На это мне Пастернак возразил и, видимо, нашел свое возражение достаточно интересным для всех, потому что, повысив голос, обратился к сидящим за столом: “Вот Кома, прорываясь сквозь мою усталость, спрашивает меня, почему я не написал всю вещь в таком красочном стиле. Но тогда бы это было что-то вроде Олеши или Шкловского (одного из этих двоих людей я очень уважаю), но я не хотел этого”. Он снова повторил, что в романе его занимали не стилистические задачи.

По другую сторону от Бориса Леонидовича сидела Скрябина-Софроницкая (как он мне ее представил) – дочка Скрябина (и первая жена Софроницкого), знакомая с детства с Пастернаком, женщина с очень милым лицом. Ей Борис Леонидович говорил о Шостаковиче: “Конечно, он замечательный композитор, но как ему мешает мировая известность, деятельность. Зачем все это?”».

Сам Борис Леонидович, еле-еле закончив в 1955 году работу над романом, дал ему следующую аттестацию в разговоре с Корнеем Чуковским: «Роман выходит банальный, плохой». Автор «Бармалея» заметил, что «роман довел его до изнеможения. Долго Пастернак сохранял юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок, присыпанный пеплом».

Вероятно, что главный редактор «Нового мира» Симонов также не нашел в рукописи Пастернака алмазов, и дело кончилось ничем. Роман так и лежал неизданным, автор читал его гостям, среди которых однажды оказался один итальянский коммунист. Он-то и забрал роман с собою, передав его предприимчивому итальянскому издателю Джованни Фельтринелли (на миланском вокзале в книжном магазине «Фельтринелли» читателей по сей день встречает огромный портрет Пастернака).

Пока в Москве на собраниях и в кабинетах все рядили да решали, что делать со «злобным пасквилем на СССР» (тем самым создавая роману бесплатный пиар), Фельтринелли, предвкушая мировой ажиотаж, взял да издал «Доктора Живаго». Случилось это 15 ноября 1957 года. Вот тогда-то советские идеологи и поняли, какого налима выпустили, как гласит русская пословица. Враждебные радиоголоса на все лады вещали о фантастическом событии – впервые на Западе без ведома советских властей напечатан роман о революции и гражданской войне, где излагается не соответствующая официальной точка зрения. Даже не зная другого языка, кроме русского, любой москвич, поймавший зарубежную радиоволну из какого-нибудь Осло, мог разобрать по крайней мере два слова – Пастернак и Живаго.