Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

Долго оставаться в Москве Шаламов не мог – в его паспорте была отметка, дававшая право проживания только в поселках с населением не выше 10 000 человек. Через несколько часов он ушел, оставив Пастернаку синюю тетрадь с лагерными стихами. Пастернак обычно гулял в скверике у дома, неподалеку от Управления по охране авторских прав, некоторым выходящим оттуда коллегам он мог высказать свои впечатления от прочитанных стихов. С кем-то он встречался в литфондовской поликлинике. После смерти Пастернака дом как-то осиротел, да и потенциальных классиков здесь явно поубавилось. Да и вряд ли они вообще могли быть: из той первой волны жильцов многих уже не было в живых.

Казалось бы – дали человеку квартиру (что сразу повысило его место в писательской табели о рангах), живи и радуйся назло коллегам. Творческие люди ведь очень чувствительны и ревнивы к успехам друг друга. Но нет. Некоторые даже не успели вселиться в квартиру в этом доме, как, например, писатель Иван Катаев. В марте 1937 года его арестовали, жене объявили приговор: «десять лет без права переписки». Она тогда еще не знала, что это означает расстрел. Вскоре взяли и ее как «члена семьи изменника родины», а у нее на руках грудной ребенок; мать с сыном отправили в специальную «материнскую» камеру в Бутырках. Дали восемь лет… Из мордовского лагеря чудом удалось отправить ребенка к родным, саму же Марию Терентьеву-Катаеву освободили осенью 1945 года, по окончании положенного срока.

Вернувшись, она пыталась затронуть жилищный вопрос в Союзе писателей, подавала туда заявления – ведь квартира-то была кооперативная, хотя в нее они и не успели вселиться. Отчаявшись, Терентьева-Катаева даже написала «Вариант заявления» в стихах:

Не до книг и не до верстки,

Дни невольно праздны,

Я кочую по разверстке

По знакомым разным.

Побреду, уныло сяду

Где-нибудь на тумбу.

И часов пятнадцать кряду

Созерцаю клумбу…

Долго ль странствовать по миру

Среди гроз и ливней?

Но Союз, забрав квартиру,

Был оперативней…

В конце концов литературные генералы смилостивились, выделив ей комнату в новом доме на Ломоносовском проспекте в коммунальной квартире. В 1950-х годах там возникла новая писательская агломерация – одного дома в Лаврушинском, естественно, уже не хватало. Прошедшая война вызвала немалый всплеск литературной активности.

Помимо Ивана Катаева жертвой террора в 1937 году стал и польский поэт Станислав Станде, но его жену, пианистку Марию Гринберг, не тронули, а лишь отовсюду уволили. Вместо Большого зала консерватории ей пришлось аккомпанировать самодеятельности в рабочих клубах. Но и это было хорошо. После смерти Сталина ее выпустили за границу, где она с успехом гастролировала и снискала большой успех. Обладая завидным чувством юмора, она иронически оценивала важнейшие политические события. В конце 1960-х годов она представлялась не иначе как «Мария Агрессоровна» – в то время шла арабо-израильская война и из всех радиоприемников разносилось набившее оскомину клише «израильские агрессоры». Ее записи ценятся и сегодня.

Но не всем жителям дома были приятны ежедневные музицирования. Одно дело – песни и пляски в пьяной писательской компании, другое – раздающиеся то и дело из-за стены гаммы. Выдержать такое нелегко, особенно если недавно приехал в Москву из далекой уральской деревни Щипачи, а теперь объявлен видным пролетарским поэтом. Когда поэт Владимир Луговской купил жене рояль, через несколько дней сосед Степан Щипачев сказал ему: «Володя, ты меня знаешь, я поэт-лирик, скажи своей бабе, чтобы она больше не играла». Вот как: «баба», а даже не женщина. И этот «лирик» Щипачев сочинил:

Любовью дорожить умейте, 

С годами дорожить вдвойне. 

Любовь не вздохи на скамейке 

и не прогулки при луне.

Острословы переиначили: «Квартирой дорожить умейте, ну а в Лаврушинском – вдвойне!» У Щипачева был одаренный сын Ливий, сыгравший главную роль в фильме «Тимур и его команда» 1940 года, на которую до него пробовался юный Юрий Яковлев. Но кинокарьере Ливий предпочел стезю художника, картины его висят напротив, в Третьяковке.