Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

Толпа рабочих-крючников расположилась у железнодорожной насыпи в ожидании, когда им подадут вагоны для разгрузки, и, лениво перебрасываясь односложными замечаниями, скучала. Лица утомлены, в поту и грязи, позы вялые, разговор не клеится, большинство полудремлет, забросив руки за голову… Издали, с выставки и из гостиниц, до них доносятся бойкие звуки бравурной музыки, глухой шум голосов, шипение струй фонтана, с другой стороны от них с грохотом и пронзительным свистом носятся взад и вперед паровозы.

— Скучища… — замечает колосс с рыжей бородой, в студенческой фуражке…

— А ты вон слушай — музыка, — позевывая, советует ему рябой коренастый товарищ.

— Веселятся люди… которые имеют время на этот предмет, — сентенциозно говорит пожилой мужичок с лысиной и лицом суздальского типа…

Пауза. Солнце то спрячется в облако, то снова выглядывает, и рабочих то и дело одевает тень. Гул музыки несется всё задорней, и грохот паровозов точно гаснет в нем…

— Ишь как заяривают, — с улыбкой зависти говорит молодой круглолицый парень…

— Поди-ка туда да и спляши им под музыку-то. Авось тебе дадут…

— В шею… — доканчивает бородач речь лысого.

Некоторые из толпы хохочут.

— Это самое их веселье не нашего характеру… не понимаемое, значит, нам, — кивая головой на выставку, говорит рябой и коренастый рабочий. — Нам бы вот ежели Мирон кузницу представил, это бы очень нашему брату приятно, — доканчивает он.

— Могу! В рот те кол с сучками! — раздается из толпы, и этот веселый возглас сразу навевает на нее оживление… Все сдвигаются около кривого вихрастого мужичонки с морщинистым лицом и с редкой, кустиком, растительностью на шее, подбородке и щеках…

— Ну-ка, Мироша, разыграй! — поощряют его, улыбаясь и немножко заискивая пред ним. Он уселся на корточки в центре толпы, с любопытством окружившей его сплошным кольцом, взял в руку горсть песку, поднес кулак ко рту и визгливо крикнул:

— Кую! Бум!

Из его горсти вылетела струйка песку.

— Лум! Пш-ши! Бум! Трр…

Он дул в свой кулак углом рта, из кулака вылетал в виде искр песок, другой рукой он колотил себя по выпяченному животу. Раздавались гулкие удары, лицо его вздрагивало, глаз сверкал, ноги отбивали по земле частую дробь. Он весь содрогался и подергивался, точно в пляске святого Витта, и то басом кричал: «Бум! Ох!», то шипел, кривя лицо.

А из кулака во все стороны летели струйки песку, и живот звучал, как барабан. Издали неслась мечтательная мелодия вальса. Легкие, ласкающие душу звуки плыли в воздухе и таяли. Мирон делал такой удивительно разнообразный шум — он шипел, высвистывал, гулко ударял себя в грудь и живот — целая какофония самых странных звуков… Шипело железо, погружаемое в воду, искры трещали, падали глухие удары молота… курился дымок… Пот выступил на лбу артиста…

— Бум! Кую! Ш-ш-ш!.. Всё!

— Вагоны подали!

Смеясь, толпа рабочих, оживленная, с пробужденной энергией, пошла выгружать товары. Мирон торжествовал, сверкая своим глазом…

Издали всё плыли тихие звуки мелодии вальса.

СКАЗАНИЕ О ГРАФЕ ЭТЕЛЬВУДЕ ДЕ КОМИНЬ И О МОНАХЕ ТОМЕ ЭШЕРЕ

… Уже солнце, всегда такое яркое и такое равнодушное к делам людей, — уже солнце давно взошло над полями аббатства Гастингского, а норманны еще спали, изнуренные боем, длившимся до полуночи, так что люди обеих стран только по языку узнавали, кто враг, и во тьме сокрушали друг друга роковыми ударами топоров и мечей.

Первым проснулся рыцарь Этельвуд де Коминь, один из храбрейших графов Завоевателя, проснулся и вышел из лагеря, чтобы посмотреть на жатву смерти и порадоваться успеху своего короля и знамени. Много нанес вчера граф Этельвуд ударов саксам, и болело плечо его, часто взвивались вчера тяжелые топоры островитян над головой храброго рыцаря, но святой Георгий сохранил его для славы знамени и помощи королю.

Взошел граф де Коминь на окопы аббатства и увидал он: пред окопами лежат все храбрейшие из норманн, — верно били топоры саксов, и среди норманн нет раненых; а в окопах трупы побежденных — матерь божия, как много их! И вот среди светлых кольчуг баронов и их людей лежат тринадцать трупов в черных длинных одеяниях, — это аббат Гиды и монахи его. Храбрые были люди — все убиты ударами в грудь. Вот лежит могучий Тайлефор с головой, разрубленной до плеч, — страшно тяжелы топоры саксов, и есть-таки сила у этих храбрецов — железо они разрубают, как дерево.

Вот знаменосец Вильгельма Тустен де Блон, сражен ударом прямо в грудь — бедный юноша: даже сердце его видно чрез рану… И всюду, куда достигает глаз рыцаря Этельвуда, всюду лежат храбрые, и им уже не поднять больше своих мечей, и как бы ни светило ярко солнце, не оживит больше оно этих юношей. Нет, не оживит…

И стало грустно на душе у рыцаря графа Этельвуда де Коминь.

«Восходит солнце и нисходит солнце, а земля пребывает вовеки, как говорил мудрый аббат Терульд из Булони», — печально подумал граф, отирая слезу.