Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

— Сын мой, сын мой! Не выдержал ты и трети моего испытания! Польстил я страстям твоим, чтоб изведать силу их, и вот — они взяли тебя, как охотники оленя, и ведут, куда им хочется! И это ты хотел знать, как жить, дабы чистым выйти из жизни и возвратиться к отцу твоему?! Жалко мне душу твою, бедный сын мой, жалко мне слабую душу твою…

Вспыхнул гневом сир Этельвуд.

— Ты, пустынник, пытал и обманывал меня, ты смеялся надо мной? Ты говорил мне неправду — не то, как ты думаешь?

— В каждом слове, сказанном человеком, есть правда, рыцарь, — спокойно сказал Эшер гневному графу.

— Нет, старик, ты поплатишься мне! Я не хочу, чтобы люди знали, как ты пытал душу мою, и слова, которые я сказал тебе, никто не услышит на земле.

И, схватив Тома Эшера, он, как камень, бросил его в волны, и они, набегая на подножья скал, разорвали тело Эшера и раздробили кости его. Посмотрел туда вниз сир граф Этельвуд де Коминь и сказал он гордо морю у ног его и небу над ним:

— Никогда и никто не смеялся безнаказанно над рыцарями из рода де Коминь!

И ушел из пещеры Эшера, и снова возвратился в Англию, ко двору короля своего, где долго и славно жил. Умер же он в 1083 году — от раны, полученной им в схватке с венграми, и умер, как и подобает славному и христианскому рыцарю, причастившись святых тайн и раскаявшись во всех своих прегрешениях епископу байескому, из хроники которого я и взял этот, неумело изложенный мною чудесный рассказ из времен сильных людей.

Здесь конец сказания о сире графе Этельвуде де Коминь, славном рыцаре, и о мудром отшельнике Томе Эшере.

ВОР

Мальчонка, лет семи, давно уже вертелся у лотка торговца разной мелочью — гребенками, щеточками, мылом, портмоне. Торговец был занят продажей кошелька каким-то двум парням, с озабоченными лицами рассматривавшим вещь. Они, недоверчиво слушая убедительные речи торговца, поочередно то ковыряли пальцами замок кошелька, то, подняв его к носу, рассматривали на свет, потом клали его на лоток и твердо говорили:

— Сорок копеек!

Они как-то копировали друг друга — один до подробностей повторял движения другого и все его ужимки. Торговец с негодованием говорил им:

— Сорок? Э-эх вы! Да он мне самому стоит шесть гривен! Ну погоди, — удерживал он их, — пятьдесят пять — желаете?

— Сорок копеек! — монотонно повторяли покупатели.

И снова начинался торг.

Но как ни занят был торговец — высокий рыжий человек, с плутоватыми глазами и с цепкими пальцами в густой шерсти на суставах, — он одним глазом упорно следил за всеми движениями мальчика. Около лотка, следя за торгом, стояло, кроме парней, еще человека три, и мальчик, вертясь меж ними, тоже следил за продавцом. Он был босой, в грязной и рваной рубашке, без пояса, в штанах, которые когда-то были плисовыми, а теперь казались сшитыми из мешка; на его рябом, загорелом и чумазом лице сверкали исподлобья серые бойкие глазенки, и блеск их был жаден…

— Ну, ин сорок пять! — решительно махнув рукой, сказал один из покупателей.

— Сорок пять! — как эхо повторил его товарищ, и оба они с ожиданием в глазах уставились на продавца. Тот криво усмехнулся и жалобно заговорил:

— Ребята, али мне в убыток торговать? Чай, я тоже ем, пью, жену, детей имею, — должен я копейку нажить, али нет?

— Как хошь! — сказали покупатели и двинулись прочь от лотка. За ними пошли и зрители. Воспользовавшись этим движением, мальчишка согнулся, нырнул между двумя парнями, моментально вытянул вперед руку, схватил с лотка кусок мыла и… опрокинулся назад, на землю.

— Ага, сынок! — торжествуя сказал торговец, держа его за ногу и таща по земле к себе. Он схватил его снизу из-под лотка, и теперь мальчишка, извиваясь, как уж, упирался в мостовую руками и, болтая свободной ногой, с испуганным красным лицом ехал на животе под лоток. Вот рыжий мужик поймал и другую его ногу, дернув мальчика к себе, — причем тот ударился подбородком о камень мостовой, — и наконец мальчик очутился лицом к лицу с ним. Стоя между его колен, крепко сжатый ими и цепкими пальцами рыжего мужика, лежавшими у него на плечах, мальчик сосал разбитую губу и, сплевывая в сторону кровь и слюну, покорно ждал, опустив руки по длине туловища и положив их ладони на колено торговца.

Тот, с удовольствием в больших темных глазах, с оскаленными улыбкой зубами, сверкавшими из густой рыжей бороды, осматривал мальчишку и молчал, очевидно, придумывая наказание для вора.

У вора же неровно вздымалась маленькая грудь и вздрагивали плечи… А на рябом лице его были отражены испуг, и тоска, и ожидание…

— Н-ну… — начал торговец, хмуря брови и стискивая зубы, — и что же я теперь с тобой сделаю, а?

Мальчик повел плечом.

— В острог мне тебя запрятать или рвачку дать? Выбирай… что тебе по вкусу…

— Прости, дяденька, — тоскливо сказал вор.

— Про-ости-ить? Скажи на милость! Ишь ты! Как же так, сынок, я тебя могу простить? Ты, вор, украл у меня товару. Значит, следовает тебя упечь в тюрьму. А ежели я тебя, одного вора, прощу, другой — другого простит, — кто тогда в тюрьме сидеть будет, скажи, а?