Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

— Чокнемтесь! — предложила она, когда принесли вино. Чокнулись и выпили. На самом деле ее злила его неприступность. Она истощила все свои темы и уже не говорила теперь так бойко, как начала. «Чего нужно этому человеку? Чем его можно расшевелить? Господи! какая дрянь эти мужчины! Являются они известно ведь зачем, и еще требуют, чтобы у них возбудили желание наслаждения, вызвали его…» На минутку она задумалась.

«Выдохлась!» — подумал он, усмехаясь и холодно глядя на ее склоненную над столом голову и на обнаженную до плеча красивую белую руку, пальцами которой она тихонько барабанила по донышку бокала.

— Вы видели синематограф?

— Нет еще… — ответил он, дав себе слово как можно меньше поддерживать разговор. «Посмотрим, как это подействует на тебя, моя радость!»

— О! Посмотрите! Это преинтересно! — оживилась она. — Как это дивно… Особенно мне нравится одна картинка. Молодые супруги… муж и жена… такие, знаете, здоровые, красивые, завтракают и кормят бебе… миленького такого! Он ест и строит рожи… ах, как это мило! Вы непременно обратите внимание на эту картину… она такая многозначительная… и, знаете, здесь эта картина как-то особенно хороша… то есть не хороша, а сильна.

Она запуталась и искала выражения, нетерпеливо стуча пальцами по столу. Он заметил, что ее глаза стали как-то глубже, яснее… Это возбудило его любопытство.

— Почему вам нравится именно эта картина? — спросил он.

— Семейная жизнь? — воскликнула она искренним звуком. — Боже мой, ведь я же женщина!

В этом «я женщина» — прозвучало что-то близкое к укору. Порядочный человек подумал, уловив эти две нотки:

«Ба! у тебя, кажется, есть слабое место! Если ты только не притворяешься. Попробую…»

— Извините! — вслух сказал он простым и дружеским тоном. — Я действительно нелеп с моим вопросом. Я как бы позабыл о том, что женщина — хотя и не всегда мать, но всегда хочет быть матерью…

— Честное слово — это так! — вспыхнула она и даже ударила по столу кулаком.

Тогда он тихо и задушевным тоном начал говорить, как бы про себя, о прелестях, о поэзии, о значении семейной жизни и с неопределенной улыбкой всё следил за выражением ее лица, мельком, исподлобья бросая на него быстрые взгляды своих серых глаз. Оно менялось, становилось проще, и вызывающее выражение глаз погасло в чем-то туманном; облокотясь одной рукой на стол, она неопределенно смотрела пред собой, слушая его ласковый и задумчивый голос, умело рисовавший картину за картиной…

Там, в зале, гремел оркестр музыки и шумно билась бешеная, кипучая, разнузданная жизнь, — здесь, на балконе, из-под груды наносного хлама в душе женщины возникали «погибшие мечты» о другой, простой, тихой, серенько-счастливой жизни.

Женщина вдруг плотно сжала губы и, как бы встрепенувшись от дремоты, решительно сказала:

— Однако — достаточно об этом! Тема довольно скучная! Выпейте еще вина!

Он мельком взглянул на нее, сделал паузу и снова, задумчиво, продолжал:

— А когда маленькое, теплое, трепещущее от смеха тельце прижимается любовно к груди матери и ясные глазенки смотрят в ее глаза…

Он точно сказку рассказывал…

Ее рука, протянувшаяся к бутылке, упала на стол, и она, с бледным лицом, с потухшими глазами, тихо сказала:

— Э! Будет вам!..

— …Сколько счастья в этот момент ощущает мать, сколько сладкого трепета сердца и могучей любви кипит в ней…

Она покорилась. Откинувшись на стул, бледная, с выражением глубокой тоски в темных глазах, она так смотрела ими, точно эти красивые, яркие картины счастья были видимы им, точно они были тут где-то, близко. А он всё говорил, и хорошо говорил, образно, ярко, задушевно…

Всегда приятно несколько поглумиться над человеком, — это всякий знает. А «порядочный человек» слишком хорошо, по его мнению, знал «этих», для того чтобы верить одной из них — той, которая сидела против него и, с увлаженными глазами, слушала речи о тихом счастье, скромной жизни, о теплом огне семейного очага и о всем другом, о чем он мог сказать ей, но в чем сам он едва ли мог видеть счастье. И, говоря ей всё это, он одновременно думал, глядя на ее облагороженное грустью лицо:

«Вижу — ты входишь в роль кающейся, но этим меня не проведешь, и больше десяти рублей я на тебя не истрачу… нет! Но если б за пятнадцать я мог задеть твое больное место, заставить тебя несколько опомниться, быть может, я истратил бы пятнадцать».

Ему казалось, что он вправе отомстить ей за ту бесцеремонность, с которой она напросилась на его угощение, и за профессию, которой она служит, наказать ее, заставив пережить скверный, тяжелый час, час искреннего покаяния, час горьких воспоминаний о прошлом. Наконец, она просто злила его тем, что не могла возбудить в нем желания обладать ей, и, несмотря на это, — все-таки пила и ела за его счет.

— В семье, в уютно обставленной теплой комнатке… так хорошо сидеть вечером бок о бок с любимым мужем… читать, разговаривать, чувствовать на себе его ласковый взгляд и знать, что он ждет поцелуя и примет его с наслаждением.