Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

Она вздохнула и как-то странно качнула головой… Он заметил, что из ее левого глаза на скатерть стола упала слеза. Острое чувство удовлетворения охватило его. Он сузил свои глаза, скрывая усмешку в них, и, еще понизив тон, уже задумчивым шёпотом будил в ней то, о чем она давно уже забыла.

«Едва ли ты когда-нибудь ужинала с такой приправой, голубушка!..» — воскликнул он мысленно.

Ему положительно было приятно мучить эту женщину; было время, его тоже мучили и они, не таким мучением, но мучением ожидания, неизвестности — более острым, чем это. Он видел, что она искренна, и не сомневался в этом; теперь ему хотелось, чтобы в этой пьесе ее финал был так же пошл и груб, как увертюра.

А она, эта женщина, смотрела на него широко открытыми, влажными глазами, облокотясь на стол, и пальцы ее рук были крепко стиснуты. Жалкое что-то отражалось на ее бледном, осунувшемся лице…

И вот он вдруг встал, оборвал свою речь на полуслове, холодно и сухо усмехнулся ей в лицо, бросил на стол десять рублей и сказал:

— Прощайте, мне пора! Вы уплатите, тут хватит. — И быстро пошел к выходу, не дав ей опомниться.

Она вздрогнула и бросилась за ним, сильным движением всего тела, но снова опустилась на свой стул, раскрыв рот, будто она задыхалась, и схватившись рукой за левый бок…

Фамильярно улыбаясь, к ней подошел лакей.

— Получить?

— Принеси мне… — шёпотом начала она, но у нее порвался голос, и она, растерянно улыбнувшись, странно покачала головой из стороны в сторону.

— Чего? — спросил лакей.

— Водки! — шепнула она, — водки!..

А когда он пошел, истерически крикнула вслед ему:

— Больше… больш-шой стакан!

СОЛО

— Саковский! Ради бога — не так громко! Ведь у нас пианиссимо! Ти-та-та… та-ти-та-та! Тра-дда-а-а! И звук совершенно гаснет… умирает… поглощается общим мягким и ласковым шумом пробуждающегося леса… Понимаете?

— Угу, — кивнул головой бритый и усатый поляк, солист на английском рожке, и снова меланхолично запел свою партию.

Репетировали «Пробуждение леса» — музыкальную картину, недавно написанную молодым капельмейстером бального оркестра Шарковым. Антрепренер сада, в котором играл Шарков, задумал угостить публику «грандиозным» гуляньем, и Шарков, приурочив к этому гулянью свое «Пробуждение леса», волновался и горячился, спешно разучивая новую пьесу. Он возлагал на удачное исполнение своей пьесы большие надежды. У него была «она», пока еще мало обращавшая на него внимания, и он надеялся, выступив пред «ней» в роли композитора, победить ее. Это было бы дважды хорошо: во-первых, сама она была очень лакомым куском — вдова двадцати пяти лет, всегда со вкусом одета, всегда жива и весела, чуть-чуть скептична, с такими красивыми, ясными глазами, с роскошным бюстом; во-вторых, у нее после мужа осталось тысяч пятьдесят денег и доходный каменный дом.

Он давно, но безуспешно ухаживал за ней и теперь полагал, что «Пробуждение леса» разбудит и ее сердце.

— Вот так, Саковский, так, даже еще слабее… да. Тимпаны тихо-тихо начинают сейчас же за вами — это порыв ветра, потом скрипки… кларнеты… так! Валторны! Прекрасно!.. Кларнеты… скрипит старое, сухое, дуплистое дерево… поют птицы — флейты! Пикколо… вот! Теперь, Ильков, вы вступаете… вы, как ваше соло?

Ильков, баритон, молодой человек с длинным лицом и большими печальными глазами, надул щеки, приложил свою трубу к губам и заиграл мечтательно и тихо красивую мелодию густым, дрожащим, как бы доносящимся откуда-то издали звуком. Капельмейстер, помахивая палочкой, с удовольствием на лице слушал его и, когда последняя нота, задрожав, порвалась, живо вскричал:

— Я был уверен, что вы мастерски справитесь с этой вещью!.. Теперь, господа, пожалуйста, еще раз снача… Ну-с…

— Павел Борисович, — сказал Ильков, — я могу уйти?

— А вам очень нужно?

— Да… мою партию проведет вот он. — Ильков кивнул головой на своего соседа.

— Да… у него пауза в этом месте… Гм? Хорошо, идите… я надеюсь на вас.

И с видом командира композитор жестом разрешил Илькову идти. Тот встал, задумчивый и скромный, надел было шляпу на голову, потом снял ее и, рассеянно оглядывая своих товарищей, замер на месте. Вокруг него текли широкой волной тихие плавные звуки, точно шептавшие о чем-то торжественном и важном. Капельмейстер, возбужденно дергая левой рукой свою бородку, дирижировал, и, казалось, раковины его ушей двигаются от напряжения, с которым он прислушивался к оркестру. Порой его лицо вспыхивало от удовольствия.

Ильков смотрел на товарищей, внимательно читавших ноты, и потирал себе лоб, а брови его беспокойно двигались.

— Не дашь ли ты мне три рубля? — обратился он к контрабасу, высокому хохлу Янченке, когда тот делал паузу.

— Это для конфект ей? — ухмыльнулся Янченко.

Ильков кивнул головой.

— Так тогда не дам… потому глупо кормить козу конфектами — для этого капуста есть.

Ильков вздохнул, нахмурил брови и пошел со сцены садового театра, где происходила репетиция. Вслед ему грустно пел свою партию английский рожок.