Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

— Нет — послезавтра. А завтра я так сыграю это соло! Вот увидишь… услышишь… У тебя цела контрамарка?

— Да… я приду слушать… Ты смотри — отличись!

— Уж будь покойна! Мы завтра оба — и я и Шарков — должны отличиться…

У него весело горели глаза, и руки его дрожали от радостного возбуждения, а она с улыбкой смотрела на него, и было что-то загадочное в этой улыбке. Прядь темных волос ее выбилась из-под шляпки и красиво лежала на розовой щеке. Ильков, любуясь ее личиком, всё ближе склонялся к ней… Она посмотрела в даль аллеи — там по-прежнему было пусто… Тогда она бросила свои руки на плечи ему и прошептала:

— Поцелуемся и пойдем!

Она оттолкнула его.

— Будет! Хорошенького понемножку.

Они встали и пошли по аллее под руку друг с другом. Она была ниже Илькова, и, говоря ей о чем-то на ухо, он шел, наклонив голову к ее плечу. Слушая его шёпот, она ясно и весело смеялась, вызывая своим смехом улыбку на бледном лице своего спутника.

Они шли, сзади их всё гуще ложились вечерние тени; подул легкий, влажный, пахучий ветер, и деревья аллеи таинственно зашумели вслед им.

«Пробуждение леса» начали струнные инструменты нежным, мечтательным пианиссимо. Казалось, что брезжит рассвет, еще солнце далеко, но уже лес чувствует утро и сонно трепещет навстречу ему. Свистнула пикколо-флейта — проснулась какая-то птичка. Фагот запел — как будто филин прощался с тьмой ночной. Гобой вторил ему, как эхо; альт-горны вступили в эти звуки, и всё смелее пела пикколо-флейта. А лес шумел — тимпапы, контрабас, виолончели лили в воздух густые, но тихие красивые звуки.

Шарков, с бледным лицом, следил за оркестром и публикой, — публика молчала, густой толпой собравшись вокруг эстрады, и внимательно слушала пьесу. На первой скамье сидела «она», с лорнетом в руке и с веером в другой. Шарков видел ее, когда вставал у своего пюпитра, и чувствовал теперь ее, стоя к ней спиной. Иногда он оглядывался назад, и в его глазах мелькало ее серьезное, внимательное лицо… Ему было жутко от этого внимания — она понимала музыку и была очень строгим критиком его способностей…

И Ильков видел свою Соню… Она сидела у столика, в стороне от эстрады, под деревом, от которого на нее и на ее подругу падала густая тень. С ними сидел и Харламов, крутивший свои усы, и еще какой-то, тоже военный писарь. Илькову было очень удобно наблюдать за этой группой, и, судорожно перебирая клапаны своего инструмента, он горячими глазами, с жгучим чувством ревности в груди следил за каждым движением лица Сони. Вот она делает глазки Харламову… Вот он что-то сказал ей, и она тихо смеется… А вот Харламов встает… зачем? поправляет накидку ей и… садится с нею рядом, почти закрывая ее от глаз Илькова. Накидка — только предлог сесть ближе. Ильков понимает это, и ему больно. А Соня всё смеется.

Английский рожок меланхолично запел тихую мечтательную мелодию, и скрипки, под сурдинку, вторили ему. Скорбно загудел фагот и замер. Звуки скрипок становились всё яснее и красивее… Солнце всходило, первые лучи его уже скользнули по небу, над лесом, и лес всё полнее шумел встречу утру.

А в саду было темно, душно, горели керосиновые фонари, от них на публику и дорожки ложились полосы света, темные деревья стояли неподвижно и бесшумно, где-то звенело стекло посуды и дребезжали колокольчики, призывая лакеев.

Порыв ветра пронесся по просыпавшемуся лесу. Печально застонали старые деревья, уже равнодушные к солнцу, шумно зашелестела листва, весело защебетали птички. И в саду точно шумнее стало от этой утренней здравицы леса могучему солнцу.

Ильков приподнялся со своего стула и, вытянув вперед шею, с бледным лицом, закусив губы, злыми воспаленными глазами смотрел. Соня облокотилась о стол рукой — Харламов тоже… где их другие руки? Харламов говорит что-то, она отрицательно качает головой… он встает… прижав руку к сердцу… кланяется ей, уходит? Уходит!

Ильков сладко вздохнул.

— Ильков, приготовьтесь! — слышит он шёпот капельмейстера. Он знает — до него еще около двадцати тактов. Он готов уже. И, глядя на свою Соню, Ильков легко и ясно улыбается. Красная фуражка Харламова тут, но уже не рядом с Соней.

Звучно поют корнет-а-пистоны, валторны вторят им — Ильков пробует клапаны своего инструмента и, улыбаясь, подносит его ко рту… Раз, два… три!

Грудным, густым, полным сдерживаемой страсти, дрожащим от напряжения тембром Ильков взял первые ноты своего соло. Это вышло так сильно и красиво — на широкой полосе звуков остальных инструментов оркестра, игравших в полтона, баритон Илькова рисовался рельефно, ясно.

Но — Соня?! Куда она? Куда она идет?

Баритон сорвался на середине ноты, но это вышло очень уместно, красиво — от силы страсти не хватило голоса.

Шарков одобрительно кивнул головой солисту.