Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

Через полчаса Ильков сидел на скамье в глухой аллее сада и чертил тростью на песке дорожки разные фигуры, кусая усы и наблюдая, как конец трости бороздил песок. Иногда он, с ожиданием в глазах, смотрел вдоль аллеи. Но она была пустынна, в ней было прохладно и сыро, и деревья стояли неподвижно, бесшумно. Кое-где сквозь них просвечивало небо, и чирикали птички в густой темно-зеленой листве, а порой из театра доносились обрывки звуков музыки, с улиц города — глухой дребезг пролеток, звон колоколов. Было уже часов пять — благовестили к вечерне.

Ильков вздрогнул, быстро встал со скамьи и пошел навстречу девушке в сиреневом платье, с зонтиком в руках и в кокетливо сдвинутой на затылок шляпке, открывавшей личико — круглое, розовое, веселое. Шла она неторопливо и улыбалась задорной ясной улыбкой…

— Аккуратный, — сказала она, когда он поравнялся с ней и взял ее за руку. — А конфекты? Опять нет?

— Сонечка! Право, ни гроша денег! — умоляюще и сконфузившись, сказал Ильков, взяв ее под руку и возвращаясь к скамье, на которой сидел.

— А говорит — люблю! Занять рубля не мог?

— Соня, пробовал!

— Ну уж молчи… Не верю, — и она шаловливо ударила его по плечу ручкой зонтика.

— Вот тебе за то, что ты неслух и не любишь свою девочку…

Ильков плотно сжал губы, как бы желая удержать то, что хотел сказать ей. Она шла рядом с ним и что-то напевала, сбоку глядя в его бледное лицо.

— Ну, что же ты молчишь? И куда мы пойдем?

— Посидим здесь, Соня… Здесь прохладно и никого нет… Мне нужно серьезно поговорить с тобой…

— Опять серьезно? Какой… серьезный. Я знаю, о чем… — и она усмехнулась.

— Конечно, знаешь… Я всё про старое хочу сказать тебе, Соня… Как же, решилась ты? — У него вспыхнуло лицо, и он крепко сжал ей руку, а она отрицательно качнула головой, садясь на лавку, рядом с ним…

— Нет? Сонечка, когда же? Ведь это мне уже не в силу стало. Сколько времени я терплю, жду, когда ты скажешь мне, что согласна. А ты… так странно… ведь ты любишь меня?

— Конечно! Но, голубчик, куда торопиться? Успеем еще быть мужем и женой. А теперь мне страшно решиться… Как мы будем жить на 30 рублей в месяц?

Лицо у нее стало холодно и серьезно, а глаза как бы острее… Ильков несколько отодвинулся от нее и поник головой.

— Живут люди и на двадцать… — тихо сказал он.

— Так ведь как живут?

— Лучше, чем ты теперь, — тихо сказал он.

— Это почему?

Она нахмурила брови и отняла у него свою руку…

— Видишь ли… Ты не сердись, я всё тебе скажу попросту, дружески… Теперь на тебя смотрят как на девушку… сомнительную… знаешь? Около тебя всегда вьются разные черти… этот писарь Харламов.

— Ну что же? Харламов очень интересный, и мне с ним весело, — пожала она плечами, — а ты всё выдумываешь… Сомнительная! Знаешь — другая за такое слово раззнакомилась бы с тобой, да!

— Соня, милая?! Разве я так думаю? — испуганным полушёпотом заговорил Ильков. — Ведь я вижу это, ну и говорю. Хочу предупредить тебя…

— Меня нечего предупреждать… я сама себе большая… — обижалась она и отодвигалась от него всё далее. Он, наклонясь к ней, горячо говорил, сжимая ее руку.

— Сонечка, да не сердись же! Вот погоди… Завтра вечером я играю соло… очень трудное, в этой новой пьесе — знаешь? Я хорошо исполню его и выпрошу у Шаркова себе прибавку… Он даст! Он тоже, как я, влюблен, в одну богатую вдову… и завтрашний день для него — роковой!

— Кто она, а? Скажи! — с любопытством в глазах подвинулась к нему Соня и заглянула в его взволнованное лицо.

— Она? Это неважно! — махнул он рукой.

— Вот видишь — такого пустяка не хочешь сказать… а говоришь глупости… — снова обиделась она.

— Да разве в ней дело! — с отчаянием воскликнул он. — Ведь судьба моя решается. Ну, скажи мне, милая ты моя, скажи, — если Шарков даст мне сорок — ты обвенчаешься со мной? Соня? Ну, скажи!

Она долго молчала, думая о чем-то про себя и шевеля губами, как бы считая что-то.

— Соня! — шептал он, склоняясь к ней и нервозно сжимая ей руку.

— Сорок… — задумчиво начала она. — Это, пожалуй… хватит. Потом еще прибавят или так уж всегда будет сорок? — осведомилась она.

— Прибавят! — горячо шепнул он. — Я буду солистом… дадут и пятьдесят… и семьдесят пять… Поступлю в хороший оркестр, одевать тебя буду, как куколку… лелеять, Сонечка!

Воздух вокруг них был влажный, душистый, теплый; было тихо, деревья стояли неподвижно, и небо розовело сквозь их листву, на вершинах уже позлащенную лучами заката.

Соня, положив головку на плечо Илькова, закрыла глазки, а он целовал их и возбужденно шептал ей о своих надеждах на будущее…

— Пойдешь, Соня, — если сорок?

— Пойду… — шепнула она.

— Родная! на свадьбу я займу сто, и… господи! как это всё будет хорошо! Уж тогда эти дьяволы, которые вьются около тебя, не будут говорить о тебе разных подлостей! Ты будешь моей женой, и я… задам им! А теперь — ах, Соня, иногда они… Янченко, например, такое говорит!

— Ну, что мне сделается от разговоров! — сказала она.

— Ах, ты не слышишь! А каково мне! Я люблю тебя, а они…

— Так ты, — перебила она его, — завтра будешь просить прибавку?