Рассказы сновидца

Услышав эти слова, сновидец медленно, кряхтя и вздыхая на ходу, двинулся в своих стоптанных ковровых тапочках куда-то в глубину лавки, а я последовал за ним.

Сновидец привел меня в мрачный чулан, сплошь заставленный идолами; у входа чулан был темен и угрюм, но дальний его конец тонул в лазурно-голубом зареве, в котором, казалось, сияют звезды, и от этого головы идолов тоже как будто мерцали.

— Это, — сказал толстый старый сновидец в ковровых тапочках, — небеса спящих богов.

Тогда я спросил его, какие же боги спят здесь, и он назвал много имен, среди которых были и известные мне, и много таких, каких я никогда не слышал.

— Все те, которым нынче не поклоняются, — все они спят, — закончил сновидец.

— Значит, Время не убивает богов? — снова спросил я, и он ответил:

— Нет. Просто на протяжении трех-четырех тысячелетий богу поклоняются, а потом он на три-четыре тысячи лет засыпает. Только Время бодрствует всегда…

— Но те пророки, что проповедуют новых богов… — сказал я ему. — Значит, они вовсе не новые?

— Некоторые пророки слышат, как ворочаются старые боги, готовые проснуться, потому что уже светает, и священники галдят с кафедр, словно вороны. Это пророки везучие; несчастливы же те, которые слышат, как какой-нибудь древний бог, который и не думает просыпаться, пробормочет что-то во сне. И вот они пророчествуют и пророчествуют, но утро так и не приходит, и бог не просыпается; это те пророки, которых люди побивают камнями, приговаривая: «Прореки, куда попадет тебе этот камень, а куда — тот».

— Тогда, быть может, Времени вовсе не под силу убить богов, — сказал я, и сновидец ответил:

— Боги умрут у смертного одра последнего человека. Тогда Время сойдет с ума от одиночества и перестанет различать свои часы и века, а они будут толпиться вокруг него и требовать, чтобы оно их узнало. Тогда Время возложит руки на главы их, и глядя перед собой незрячими глазами, скажет: «Чада мои, я больше не отличаю вас одного от другого», — и от этих слов Времени опустевшие миры содрогнутся.

И после этого я некоторое время молчал, ибо мое воображение унеслось в те далеко отстоящие от нас годы и оттуда глядело на меня с насмешкой, ибо я был недолговечным созданием дня сегодняшнего.

Вдруг тяжкое дыхание старого сновидца подсказало мне, что он уснул. Его лавка была, без сомнения, необычной, и я испугался, как бы один из спящих богов не проснулся и не призвал старика. Я боялся еще многих вещей, потому что в чулане было все же чересчур темно, а один или два из стоявших здесь идолов выглядели как-то уж слишком зловеще. И я сильно потряс старика за плечо.

— Покажите же мне дорогу к домам, — сказал я, — что стоят на краю полей, которые мы знаем.

— Я не уверен, что смогу это сделать, — пробормотал он.

— Тогда, — сказал я, — отпустите мне товар, который мне нужен.

Это заставило его опомниться.

— Вам нужно выйти через заднюю дверь и повернуть направо, — сказал сновидец и открыл старую потемневшую дверь в стене, через которую я тотчас вышел, а он, сопя и отдуваясь, снова затворил ее за мной.

Задняя стена лавки была немыслимо, невероятно древней. На полусгнившей вывеске я разглядел старинные буквы, гласившие: «Здесь дозволяется продавать мех горностая и серьги из нефрита». Солнце садилось, и его косые лучи играли на маленьких золотых шпилях, торчавших над крышей, которая когда-то была крыта соломой — и удивительной соломой. Впрочем, вся Проходная улица, увиденная с изнанки, выглядела незнакомой и странной. Тротуар, правда, ничем не отличался от изрядно надоевших мне тротуаров Лондона, мили и мили которых лежали по другую сторону домов, но проезжая часть улицы поросла молодой, несмятой травой, среди которой пестрели цветы столь прекрасные, что они приманивали с огромной высоты стайки легкокрылых мотыльков, летевших своим путем, а куда — мне неведомо. Тротуар на другой стороне улицы тоже был замощён, однако никаких домов там не было, а что было вместо них, я не стал смотреть, потому что сразу повернул направо и пошел вдоль Проходной улицы; и так я шел, пока не добрался до лужаек и садов, примыкавших к аккуратным, чистеньким домикам, которые я искал. Из этих садов выглядывали крупные цветы; они росли, вытягивались буквально на глазах, словно замедлившие свой полет «римские свечи», и вдруг раскрывали свои большие пурпурные чашечки. Стоя на шестифутовых стеблях, цветы негромко напевали странные песни, а рядом с ними вырастали, тянулись вверх другие и тоже распускались, и тоже принимались петь. И пока я стоял в саду, из задней двери своего домика вышла какая-то очень старая ведьма и направилась ко мне.

— Что это за чудесные цветы? — сказал я.

— Тише! Тише!.. — прошипела она в ответ. — Я как раз укладываю поэтов спать, а эти цветы — их сны и грёзы.

И, понизив голос, я спросил:

— Что за удивительные песни они поют?

А ведьма ответила:

— Молчи и слушай.

Я прислушался и понял, что цветы поют о моем детстве и о тех вещах, которые случились со мной так давно, что я совершенно о них позабыл и вспомнил, лишь услышав волшебную песнь цветов.

— Почему они поют так тихо? — снова спросил я.