Расставание

По пути Екатерина Андреевна рассказывала, что Виссарион её никогда, ни в детстве, ни в юности, не был повержен на какие-либо заболевания, а если и болел, то всё за два-три дня быстро проходило и долго не возвращалось. Она даже рассказала, как однажды практически вся семья болела: она, отец и дедушка, – а он был силён и здоров, всем помогал вылечиться. Потом Екатерина Андреевна показала, что у неё с собою есть баранки и предложила угостить ими Виссариона. Я согласилась. Мы шли с нею мимо тех же трактиров, аптек, гостиниц и учреждений и неустанно разговаривали и думали, что да как будет с нашим любимым Виссарионом…

Когда мы вошли в квартиру, к нам тотчас же прибежала Машенька.

– Бабушка! – воскликнула она и кинулась ей в объятия.

Машенька всегда любила Екатерину Андреевну за её ласковый нежный голосок, пухлые щёчки, доброе сердце и пирожки, которые никогда не получались у меня, сколько б Екатерина Андреевна не учила меня готовить их.

– Хе-хе, привет, внученька, – ответила она.

Машенька несколько покраснела, попятилась и сказала ей:

– А ты знаешь, что папенька-то наш болен?

– Конечно, голубушка моя, я знаю. Вот и пришла я к нему.

Покамест Машенька общалась с бабушкой, я направилась в комнату Виссариона. Войдя туда, я почувствовала, что нахожусь не в комнате, не в затемнённой каморке, а в каком-то заброшенном морге. И ведь действительно Виссарион лежал на своей кровати как труп: практически не шевелился и ничего не говорил; лишь только, когда я вошла, он что-то меленько буркнул, но я не разобрала его слов, поэтому подошла ближе, села возле него, поцеловала в лоб и сказала:

– Ну, вот, Виссарион, как видишь, я дома. Доктор сказал, что непременно придёт к тебе сегодняшним вечером.

– Это хорошо, – шепчет он. – А вдруг он скажет, что я неизлечим?

Потупив свой взгляд на его холодные ладони, я промолчала, но в душе меня одолевала страшная тревога, и мне даже думалось, что я не выдержу и начну сильно, как из ведра, лить слёзы. Так и вышло… Я медленно обратилась головой к его груди и заплакала, говоря: «Ничего, ничего, Виса, ты обязательно выздоровеешь», и тут как раз в комнату зашли родственники.

– Виса, мальчик мой миленький, – подбежав к нему, промолвила Екатерина Андреевна, – как же ты так заболел?

Я видела, как он обрадовался ей и, казалось, приход родной матери немного утешил эту нескончаемую боль в его теле. Виса даже чуть-чуть приподнялся. И когда он, ранее такой серьёзный, статный мужчина, жалостливо сказал: «Мамочка», я ещё больше заплакала, ибо такое слово мы произносим лишь в тот момент, когда состояние наше настолько плохо и неисправимо, что ничего, кроме как увидеть родную маму и сказать ей «мамочка», не нужно; в эти минуты мы возвращаемся в детство… Меня также удивило то, что сам Виссарион совсем не плакал, хоть и чувствовал какие-то боли. Его взгляд был какой-то добрый-предобрый, но и виднелась также какая-то слабовыраженная печаль.

– Сыночек мой, смотри, – говорит Екатерина Андреевна, – я тебе баранки принесла. Я знаю, тебе, когда ты был маленький, сильно нравились, без конца их, как медвежонок мёд, ел.

Он поблагодарил её, взял одну баранку и начал аппетитно её пожёвывать. Екатерина Андреевна также предложила баранку и Машеньке. Дочь непременно согласилась.

Так мы просидели почти до самого вечера. Обстановка с появлением матушки Виссариона стала более мягкой, приятной и даже уютной. Мы разговаривали, вспоминали что-то из своей жизни, смеялись и говорили друг другу ласковые слова; и Виса в эти часы был как-то особенно весел и разговорчив, казалось, что и болезнь постепенно сходила на нет, но это не так: иногда он жаловался на резкие боли в области живота. И, стало быть, у меня появились сомнения по поводу того, что у него чахотка, а не что-нибудь другое.

Виссарион, кстати, страшно переживал, что там у него на работе. Не потеряли ли его, не решили ли, что он прогуливает, не думают ли теперь там уволить его в школе, ведь он всегда был таким работягой в своей педагогической деятельности и сильно любил каждого из своих учеников: и отличников, и хулиганов, и неаккуратных, и даже таких, кто к его предмету – а он преподаёт географию – относился с большим недовольством, – словом, каким бы ученик не был, Виса всё равно его любил и относился с большим уважением.

– Как же там моя работа, ученики?.. – спрашивал он.

– Тебе нельзя пока, – отвечали мы будто хором. – Ты должен вылечиться.

К вечеру пришёл Серафим Всеволодович.

– Добрый вечер, Виссарион Ильич! – с торжеством сказал он. – Мне ваша благоверная сообщила, что вы больны – давайте смотреть, что там у вас.

Доктор принёс с собой небольшой медицинский чемодан, из которого в боковом кармашке он вытащил длинную алюминиевую палочку.

– Так-с, – обратился доктор к Виссариону, – рот, пожалуйста… Ага, вот так… Гм, горло у вас слегка красноватое.

Теперь он достал из чемодана какой-то прибор с длинной трубкой… кажется, это был стетоскоп.

– Сейчас, Виссарион Ильич, вам нужно встать на ноги, чтоб ваш е сердце и лёгкие послушать.