Расстрел на площади

Митя старался сосредоточиться на том, что происходило перед глазами, в круге света, — но не слишком-то хорошо это получалось. Мысли скакали в голове, как солнечные зайчики, — так обычно говорила о Митином образе мышления мама, и на сей раз такое определение было как нельзя кстати.

Впрочем, чего требовать от девятнадцатилетнего парня, который завтра уходит в армию, а сегодня задался целью окончательно выяснить, дождется ли его возвращения прелестная, прозрачная от худобы Оленька Шевелева.

Накануне Митя твердо решил, что непременно поцелует Оленьку, и именно в губы, а не в щеку, как целуют сестру или тетю; этот поцелуй и будет гарантией. Гарантией чего — этого Митя не знал, но ощущал важность момента.

Однако когда губы Оленьки оказались как никогда близко, вся Митина решимость утекла в никуда, будто песок между пальцев.

В волнении Митя скользил взором по арене, по смеющимся лицам публики и никак не мог сосредоточить внимание на чем-либо одном. Он и сам удивился, когда вдруг увидел знакомое круглое лицо и пятерню, сжимавшую в руке кукурузный початок. Он вздрогнул и попытался взглядом вернуться в ту же самую точку и лишь тогда убедился, что лицо это было черно-белым, глядящим с газетного листа. Хрущев посетил передовой колхоз, возделывающий кукурузу, — гласил набранный крупным заголовок.

Человек во втором ряду впереди преспокойно читал «Правду». То есть он делал вид, что смотрит представление, но голова его была чуть наклонена, а взгляд опущен к коленям, и ошибиться было невозможно вместо того чтобы смеяться со всеми, он читал газету! Ничего нелепее нельзя было придумать, когда гремела веселая музыка и то и дело раздавалось визгливое «алле».

Митя с интересом наблюдал за странным зрителем.

Пожилой, решил он про себя.

На вид человеку было лет двадцать восемь, никак не меньше. Время от времени он бросал сквозь очки в тонкой оправе быстрый взгляд на массивные наручные часы («Именные, как пить дать», с неожиданной завистью отчего-то решил паренек), а затем поглаживал ладонью коротко стриженный затылок и морщил при этом высокий лоб. Когда соседка, пухлая крашеная шатенка, начинала хохотать особенно громко, человек с недоумением взглядывал на нее, а затем словно бы спохватывался: «Ах да, это ведь цирк!», улыбался краешком губ и возвращался к прежнему занятию.

Незаметно, стараясь не привлекать внимания соседей, он перевернул газету, и Митя прочел заголовок: «Империализм наступает».

Странный какой-то человек, подумал Митя, и надо же было покупать билет в цирк, занимать чье-то место, чтобы затем штудировать здесь передовицу!

Он уже хотел было поделиться своими наблюдениями с Оленькой, но девушка так живо и непосредственно реагировала на происходящее на арене, что Митя решил не отвлекать ее.

В конце концов, что ему за дело до незнакомца с «Правдой» на коленях?

Объявили антракт, и публика валом повалила в буфет за пирожками и газировкой.

Встав в конце длиннющей очереди, Митя растерянно улыбался своей спутнице, не зная, о чем завести разговор.

Как всегда, выручила Оленька.

— А если тебя пошлют на Курилы? — спросила она.

— В каком смысле?

— В прямом. Там, говорят, тоже наши ракеты стоят.

— Курилы — это интересно, — уклончиво произнес Митя.

— Пообещай, что ты обязательно пришлешь мне свою фотографию на фоне вулкана.

— Обещаю. А разве на Курилах есть вулкан?

— Разумеется! — не очень уверенно сказала Оленька. — Курилы и без вулкана, смешно даже. Знаешь, а Рудик из соседнего подъезда, ну, такой рыжий, помнишь, в желтом галстуке ходил, и его за это чуть из комсомола не исключили, — так вот, Рудик служит в Венгрии, представляешь! Счастливый, за границей. Он тете Лиде, своей маме, такую кофточку прислал — закачаешься!

— Я тебе тоже пришлю, если меня за границу отправят, — осипшим от волнения голосом сообщил Митя.

— Правда? Только, чур, мне голубенькую. Мне этот цвет очень идет.

В этот момент прозвенел звонок и толпа ринулась назад, и Оленька — вместе со всеми, и на ходу оглядывалась и улыбалась Мите странной, обещающей улыбкой.

Еще на пути к своему месту Митя с удивлением увидал, что человек, привлекший его внимание в начале представления, по-прежнему восседает с газетой в руках, словно он не в цирк пришел, а в читальный зал, и лицо его по-прежнему выражает рассеянность и скуку.

— Ты куда смотришь? — игриво спросила Оленька. — Почему не на меня? Может, тебе понравилась какая-нибудь зрительница?

— Нет, просто…

— Никаких «просто», — сказала Оленька и кокетливо коснулась пальчиком Митиной щеки, — сегодня ты должен смотреть только на меня… больше ни на кого, слышишь?

У Мити закружилась голова. Он опустился на жесткую скамью и нащупал узкую Оленькину ладонь в своей руке.

Потом, много позднее, он будет думать об этом своем состоянии как о досадном, непростительном недоразумении, которое помешало ему увидеть разгадку происшествия. Потому что в этот момент он отвлекся от человека с газетой, потому что теперь его интересовал лишь непослушный прозрачный локон на Оленькином виске.