Рассуждение о добровольном рабстве

Когда Лелий в присутствии римских консулов[193], подвергших преследованию после осуждения Тиберия Гракха всех его единомышленников, спросил ближайшего друга Гракха, Кая Блjсия, что он хотел бы сделать для него, то тот ответил: «Все возможное». «Как все возможное? А что если бы он приказал тебе поджечь все наши храмы?» «Этого он никогда не приказал бы мне», — возразил Блосий. «Но если бы он все-таки сделал это?» — настаивал Лелий. «Я повиновался бы ему», — ответил Блосий. Если он был таким совершенным другом Гракха, как утверждают историки, то ему не было нужды оскорблять слух консулов этим последним смелым признанием, ему следовало настаивать на своей уверенности в воле и намерениях Гракха. Но во всяком случае те, кто осуждают этот ответ, называя его мятежным, недостаточно понимают тайну дружбы и не представляют себе того, что было в действительности, а именно, что он держал волю Гракха как бы у себя в кармане, зная ее и будучи в состоянии ее направить. Они были больше друзьями, чем согражданами, больше друзьями, чем патриотами или врагами своей родины или честолюбивыми мятежниками. Полностью отдавшись друг другу, они превосходно держали вожжи своей взаимной склонности, и если вы представите себе эту упряжку направляемой разумом и добродетелью (ибо без этого ее совершенно невозможно было бы запрячь), то вы поймете, что ответ Блосия таков, каким он должен был быть. Если бы их поступки расходились, то, по моему определению, они не были бы ни друзьями друг для друга, ни друзьями для самих себя. Вообще этот ответ звучит совершенно так же, как звучал бы мой, если бы на чей-нибудь поставленный мне следующим образом вопрос: «Если бы Ваша воля приказала Вам убить Вашу дочь, убили ли бы Вы ее?» — я ответил утвердительно. Ведь не требуется никаких доказательств моего согласия сделать это, так как у меня нет никаких сомнений в моей воле и совершенно так же я не сомневаюсь в воле такого рода друга. Никакие аргументы на свете не способны поколебать мою уверенность в действиях и суждениях моего друга. Мне нельзя сообщить ни об одном его действии, какое бы обличье оно ни принимало, побудительной причины которого я тотчас же не нашел бы. Наши души жили так нераздельно вместе, они смотрели друг на друга с такой пламенной любовью и с одинаковой любовью открывали себя друг другу до самых конечных глубин, так что я не только знал его душу так же, как свою собственную, но я, несомненно, поверил бы ему во всем, касающемся меня, больше чем самому себе.

Я не могу позволить ставить в один ряд нашу дружбу с другими обычными дружбами, я знаю их, и в том числе самые совершенные, не хуже всякого иного, но я не советую мерить их одной меркой, ибо это значило бы ошибиться. При оценке этих других дружб следует действовать с большой осторожностью и предусмотрительностью, ибо узы их связаны не так неразрывно, чтобы нельзя было допустить никаких сомнений. «Люби своего друга так, — говорил Хилон, — как если бы тебе предстояло его когда-нибудь возненавидеть, и ненавидь его так, как если бы тебе предстояло когда-нибудь полюбить его»[194]. Это наставление, которое звучит отвратительно, когда дело идет о такой несравненной и возвышенной дружбе, как наша, вполне уместно, когда речь идет о заурядных и обычных дружбах, по отношению к которым применимо излюбленное изречение Аристотеля[195]: «О друзья мои, нет больше ни одного друга!».

В этом благородном общении, которое существовало между нами, благодеяния и услуги, эти источники некоторых других дружб, не заслуживают даже того, чтобы ставить их в счет, ибо основой его было полное слияние наших воль. Совершенно подобно тому, как любовь, которую я питаю к самому себе, не усиливается от той помощи, которую я оказываю себе в случае надобности, — что бы ни говорили по этому поводу стоики, — и подобно тому, как я не благодарю себя за оказанную себе же услугу, — точно так же и такой союз друзей, как наш, будучи подлинно совершенным, приводит к утрате обоими друзьями подобного чувства долга и к изгнанию из обихода их взаимоотношений слов, означающих разделение и различие, как-то: благодеяние, обязанность, признательность, просьба, благодарность и т. п. Ввиду того, что у них действительно все общее: их воли, мысли, суждения, имущества, жены, дети, честь и жизнь, а их гармония есть не что иное, как, по весьма меткому определению Аристотеля[196], одна душа в двух телах, — то они не могут ни одалживать, ни давать друг другу что-либо. Вот почему законодатели, с целью возвысить брак некоторым воображаемым приравниванием его к божественному союзу дружбы, запрещают дары между мужем и женой, желая этим внушить супругам, что все у них должно быть общее и что им нечего делить и распределять между собой.