При связях, имеющих лишь одно целевое назначение, следует предусмотреть, чтобы не было изъянов в том, что касается преследуемой цели. Мало может меня интересовать, какой религии придерживается мой врач или мой адвокат. Это обстоятельство не имеет никакого отношения к тем дружеским услугам, которые они мне оказывают. В домашнем обиходе, в отношениях, возникающих между мной и обслуживающими меня людьми, я поступаю таким же образом. Нанимая лакея, я не справляюсь о чистоте его нравов, а только о том, знает ли он свое дело и исправен ли он. Я не так боюсь конюха-игрока, как конюха-дурака, и не так опасаюсь повара-ругателя, как повара — невежду в своем деле. Не мое дело указывать, как следует поступать на свете, — для этого есть уйма других, которым до этого дело, — я же говорю только о том, как я поступаю.
За столом я предпочитаю занимательного собеседника мудрому, для серьезного рассуждения — самостоятельность мысли, т. е. отсутствие педантизма, и точно так же во всем остальном.
Совершенно так же, как тот, кто, будучи застигнут во время игры со своими детьми верхом на деревяшке[201], попросил у заставшего его в таком положении человека воздержаться от суждения об этом до тех пор, пока он сам не станет отцом, исходя из того, что любовь, которая тогда пробудится в его сердце, сделает его справедливым судьей подобного поступка; точно так же я желал бы говорить с людьми, которые испытали то, о чем я рассказываю. Но зная, что такого рода дружба есть вещь, совершенно необычная и очень редко встречающаяся, я не льщу себя надеждой найти компетентного судью в этом деле. Ибо даже те рассуждения о дружбе, которые оставила нам древность, кажутся мне плоскими по сравнению с тем, что я чувствую. И в этом пункте действительность превосходит все философские наставления:
Древний поэт Менандр говорил, что счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень друга. Он имел все основания говорить так, в особенности если он исходил при этом из опыта. Действительно, по правде говоря, если я сравниваю весь остаток моей жизни, которая божьей милостью была у меня привольной, благоустроенной и, за исключением потери такого друга, не омраченной никаким другим гнетущим горем; я провел ее в полной ясности духа, довольствуясь тем, что мне было отпущено, и не ища большего, и вот, если я сравниваю ее, повторяю, всю ее с теми четырьмя годами, когда мне дано было наслаждаться сладостной дружбой и общением с этим человеком, то все это только дым, только темная и безрадостная ночь. С того дня как я потерял его.
я влачу томительное существование, и самые радости, которые встречаются на моем пути, вместо того чтобы утешить меня, удваивают мою горечь от утраты его. У нас все было пополам с ним, и мне кажется, что я краду у него его долю.
Я до такой степени привык быть всегда и везде его вторым «я», что мне кажется, будто я не более чем половина человека.
При всякой мысли, при всяком действии мне недостает его, как это было бы и с ним, если бы он пережил меня. Ибо, подобно тому как он бесконечно превосходил меня во всех познаниях и добродетелях, точно так же он был неизмеримо выше меня и в долге дружбы.
Но послушаем этого юношу 16 лет[208].