Рассуждение о добровольном рабстве

Он оказал мне при жизни своей честь, которую я отношу к величайшим моим удачам, завязать со мной столь тесную связь и столь высокую дружбу, что не было в его душе такой складки, такого движения, такого импульса, которых я не должен был знать и судить о них, разве только если иногда мое зрение оказывалось недостаточно острым. Действительно, говоря без преувеличений, надо признать, что он был, беря все в целом, настолько близок к чуду, что, выходя, когда речь идет о нем, за пределы правдоподобия, я вынужден во имя того, чтобы не усомнились во всем, что я о нем сообщаю, ограничивать себя и быть ниже того, что я знаю об этом. И я ограничусь на сей раз, сударь, только тем, чтобы просить Вас во имя почтения и уважения к истине поверить и засвидетельствовать, что наша провинция Гиень не имела среди людей его сословия никого ему равного.

Итак, в надежде, что Вы воздадите ему то, что ему по всей справедливости надлежит, а также чтобы освежить Вашу память о нем, я посылаю Вам эту книгу, которая заодно сообщит Вам относительно меня, что если бы не прямой запрет, к которому меня обязывает моя неспособность, я послал бы Вам столь же охотно кое-что свое, как признательность за все, чем я Вам обязан, и в благодарность за давнюю вашу любовь и дружбу по отношению к членам моей семьи. Но, сударь, за неимением лучшей монеты, предлагаю Вам принять в расчет мою непреклонную волю с величайшей готовностью сослужить Вам любую службу.

Молю, сударь, да хранит Вас бог!

Ваш покорный слуга

Мишель де Монтень.

ПИСЬМО ГОСПОДИНУ ДЕ МЕМ [218]

сеньеру де Руасси и де Малясиз, советнику короля в его тайном совете

Сударь, одно из величайших человеческих безумств состоит в том, чтобы тратить все силы своего ума на разрушение и ниспровержение ходячих общепринятых представлений, приносящих нам удолетворение и довольство. В самом деле, в то время как все сущее под небом употребляет средства и орудия, вложенные природой ему в руки (как она действительно обычно и делает) для украшения и благоустройства своего существования, люди ради того, чтобы казаться более смелого и независимого нрава, который ничего не принимает, не примерив и не взвесив предварительно тысячу раз на чувствительнейших весах разума, разрушают мирное и спокойное состояние своих душ лишь для того, чтобы после долгих исканий наполнить их в конечном счете сомнением, беспокойством и тревогой. Не без основания простота и детская ясность были так настойчиво рекомендованы самой истиной.

Сверху: автографы Этьена Ла Боэси и его отца Антуана Ла Боэси; внизу — факсимиле «Извлечение Анри де Мема из книги Ла Боэси для ответа на нее»

Что касается меня, то я предпочитаю жить скорее так, чтобы это доставляло мне удовольствие, чем жить умело; в большем соответствии с моими удобствами, чем с моим умом. Вот почему, сударь, хотя умные люди смеются над озабоченностью некоторых из нас тем, что произойдет здесь, на земле, после нас, так как душа наша, говорят они, находясь уже в ином месте, будет бесчувственна к земным вещам, — я тем не менее считаю, что большим утешением в преходящести и быстротечности этой жизни будет верить, что она может укрепиться и продолжаться благодаря доброй славе и известности. С большой готовностью я воспринимаю эту столь радостную и приятную, от века порожденную в нас мысль, не любопытствуя, ни как, ни почему она была в нас вложена.

В соответствии с этим, так как я больше всего на свете любил покойного господина Ла Боэси, величайшего, на мой взгляд, человека нашего времени, то я счел бы тяжким нарушением моего долга, если бы я сознательно допустил исчезновение столь выдающегося имени, как его, допустил бы забвение памяти, столь достойной внимания, если бы я не попытался путем издания воскресить эти вещи и вдохнуть в них жизнь.

Мне кажется, что он это каким-то образом чувствует и что эти мои услуги трогают и радуют его; ведь, право же, я так живо и полно ощущаю его в себе, что я не могу представить его себе ни прочно похороненным, ни совсем недоступным для соприкосновения с нами.