Рассвет Полночи. Херсонида

Поэзия С.С. Боброва 471 пламенять стихотворца и служить доказательством дарований его: напротив, истинный поэт находит и в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону»81. Намек на Боброва был прозрачен. Однако речь шла не столько о нем, сколько об общих, принципиальных для Карамзина вопросах - о том, что, о чем, а главное, ради чего следует писать. Для него поэзия Боброва неприемлема не в силу каких-то ее несовершенств или «погрешностей» (против «слога», например), а по принципиальным соображениям, поскольку чужда «умеренности» и не укладывается в рамки концепции «прекрасного» как единства «добра», «красоты» и «пользы»82. По замечанию Л.О. Зайонц, «если Карамзин видит в литературе средство преобразования действительности, то для Боброва поэзия - способ ее осмысления»83. Карамзин, однако, имел в виду лишь его ранние «юнги- анские» стихи (другие в 1797 г. едва ли были ему известны) и не стремился лично задеть давнего знакомца. В 1800-х годах, когда Бобров принял участие в спорах о языке, а имя его как автора «Рассвета полночи» и «Тавриды» получило общелитературную известность, противоречие между ним и молодыми карамзинистами обострилось. Самым непримиримым оппонентом выступил К.Н. Батюшков. Именно он в первую очередь «повинен» в создании 81 Аониды, или собрание разных новых стихотворений. Кн.2 . М., 1797. С. V-VIII. 82 О проблеме «возвышенного», о «прекрасном» и «образе творца» в представлении Карамзина см.: Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма. СПб., 1994. С. 105-154. С предисловием ко второй книжке «Аонид» ср. также рассуждение Карамзина об оде И.-Г. Гер дера «Бог»: «Тут не бурнопламенное воображение юноши кружится на высотах и сверкает во мраке, подобно ночному метеору, блестящему и в минуту исчезащему: но мысль мудрого мужа, разумом освещаемая, тихо (...) несется ко храму вечной Истины и светлою струею свой путь означает» (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1987. С. 72 (Лит. памятники)). 83 Зайонц Л.О. «Пьянствующие архаисты». С. 232.

472 В Л. Коровин той литературной репутации Боброва, которая утвердилась в «арзамасском братстве» и впоследствии послужила главной причиной забвения его поэзии. Роль Батюшкова здесь не случайна. Он расходился с Бобровым буквально по всем пунктам и в теории, и в своей поэтической практике. Так, Батюшков стремился сделать русскую поэзию возможно более «сладкозвучной», с его точки зрения стихи должны были удовлетворять запросам «уха», а стихи Боброва «шероховаты». Батюшков важным достоинством считал «краткость», резко обрушивался на произведения, в которых видел признаки растянутости, осуждал «повторения», а размеры од Боброва (не говоря уже о поэмах) часто достигают 300-400 строк, и при этом он часто повторяет и цитирует сам себя. Батюшков отрицательно относился к белому стиху, а Бобров писал им больше, чем кто-либо другой из поэтов-современников (белый стих в сознании Батюшкова вообще ассоциировался с Бобровым: «Рифм я не знаю на моря и скоро, подобно Боброву, стану писать белыми стихами, умру, и стихи со мной»84). Наконец, Батюшков, хотя и не высказывался об этом в печати, испытывал антипатию к Юнгу, с которым поэзия Боброва ассоциировалась в силу инерции85. Батюшкову, в отличие от позднейших эпиграмматистов, сочинения Боброва были известны не понаслышке: стихи их не раз печатались рядом на страницах «Северного вестника», 84 Письмо к Н.И. Гнедичу, конец ноября 1809 г. {Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 113). 85 В письме к П. А. Вяземскому от 5 мая 1812 г. он следующим образом охарактеризовал «Ночь на гробах» СА. Ширинского-Шихма- това: «Черствое подражание Йонгу, которому бы по совести и подражать не должно» (Батюшков К.Н. Соч. Т. 2. С. 213). Видимо, в первую очередь Боброва, а уже потом Ширинского-Шихма- това подразумевал Батюшков, когда писал в «Прогулке по Москве» (1811): «...Мы не станем делать восклицания вместе с модными писателями, которые проводят целые ночи на гробах и бедное человечество пугают привидениями, духами, Страшным судом, а более всего своим слогом» (Там же. Т. 1. С. 289-290).