Рассвет в декабре

— Это до сих пор. А теперь-то уж никто за нами не придет, ты что, не понимаешь, что ли? Нам с тобой жития, голубчик, до света, а там слезай не слезай, тут мы на виду, а слезем — на первом же углу нас схватят. В городе не знаем даже, куда повернуть. Смотри, вот звезды показались. Богу умеешь молиться? Нет? Я вот тоже. В нашем блоке две настоящие монашки были. Я ведь сперва в лагере была, потом меня фрау хозяйка купила к себе на хутор. Не русские монашки, католички, что ли, или итальянки. Так вот они молились. Мы думали — они помешанные, а другой раз даже завидно, они уверены, что у них свой хозяин есть, повыше блокфюрерши. Понимаешь, есть ли, нет ли, а они с ним разговаривают… Больше всего «Мария, Матерь…». Вечером темно, тишина, а они бормочут… — Она вздохнула со снисходительной усмешкой, чужим голосом, не разделяя слов, монотонной скороговоркой забормотала: — «О, санктиссима о пиисима дульцис вирго Мария матер амата интемерата ора ора про нобис…» И так без конца, и не понимаешь, а запоминаешь. Хорошие бабки, тихие. За плохое в лагерь бы не забрали, верно?..! Когда в нашем блоке кто-нибудь совсем доходил, начинал помирать, они над ней обязательно сядут и бормочут потихоньку. Сперва даже против были, а потом думаем, пускай, они же от доброго сердца стараются. Не стали мешать. Они свое кончат, а тогда мы свое поем. Тихонечко, чтоб снаружи не слышно.

— А что ж вы-то пели?

— Песни, всякое… Знаешь, когда самые радостные песни поешь тихонько, медленно, они сильнее самой распечальной за душу трогают. Мы «Однозвучно звенит колокольчик», и они за нами. Наверно, думали — молитва наша! Улыбаются так, радуются, подпевают, тоже слов ничего не понимают, а очень стараются похоже выговорить. Ах, как это им нравилось! Мы их обеих тоже нашими песнями отпели потом. А меня вот фрау купила. Я тебе говорила? У меня волосы очень светлые были, ей понравилось.

— У тебя и сейчас светлые.

— Светлые. Да обкромсаны. А какой ты есть, я тебя сейчас позабыла, а хорошо все время помнила… погоди, постой, нет, помню, помню.

Он повернулся и начал вглядываться ей в лицо, смутно белевшее и как будто непрерывно менявшееся в неясном струящемся ночном сумраке.

В небе все время тоже что-то двигалось, тучи двумя стаями наползали, обгоняя друг друга, и звезды то открывались, то пропадали в бездонных окнах чистого неба.

— Ты хоть не спи, а? — попросила девушка. — Мы же тут двое на всем свете — я да ты. И жизни нам до утра. Знаешь, как бабочки-однодневки. Нет, нисколько мы на них не похожи… Растрепы и рваные. А одень меня, причеши, я знаешь какая миленькая!.. Обидно, только чуть-чуть было не дожили… Может быть, через месяц придут наши, а мы уж этого и не увидим.

— Может, и раньше даже.

— Еще обиднее. А что было делать? Моя фрау для коров вагон сумела получить. Да, я тебе это говорила. И меня с собой. Нет, думаю, дудки, затащит в самую в глубинку, в Германию, я и сбежала… Сколько звезд высыпало! Ты смотришь?.. Ты когда-нибудь на звезды глядел?

— Мало.

— Вот идиоты-то, а? И я редко смотрела… Вот если бы правда так было, как наши монашки верили! Вдруг мы с тобой встретимся там, на небе? И не узнаем друг друга, а?.. Ты бы не узнал, а я бы тебе и сказала: «Помнишь, нас убили вместе?» Ты бы и узнал: «А, добрый день, это ты мне на голову наступила, когда на лестницу лезла!»

Ты удивляешься, чего я болтаю, да? А я два года, кроме как с собакой, ни одного русского слова не сказала. Меня на ночь в чулан фрау, как поросенка, запирала, чтоб не бегала, а я сама еще изнутри поленом закладывала, чтоб ко мне кто-то не влез… А сейчас мы с тобой тут на воле, я тебя совсем почти уж, кажется, узнаю, да, совсем вспомнила, вижу, да, такой ты всегда и был. Как я сразу не вспомнила… Не спишь?

— Ну что ты.

— Выспимся досыта завтра, только вниз слезем… Ах ты!.. Звезды опять выплывают. Глядишь?

— Да, хорошо, когда звезды.

— Ты чувствуешь, до чего это хорошо… — Переждала мерные удары колокола, отбивавшего часы на колокольне. — Никакие собаки следа туда не возьмут, на звезды! И до чего же сверху им покойно глядеть, как нас тут ловят, убивают. Они же скоро увидят оттуда, как все фашисты завтра сдохнут, сдохнут!.. И все это им только дурная минутка. Подождать — и нету! А ты обо мне часто вспоминал? Ну, что ты помнишь, расскажи.

— Как ты по воде к лодке шла.

— А у тебя рука обожженная, а? Я не помню, отчего?.. Ну еще чего-нибудь скажи.

— Удивительно… — сказал он. — Ты что, правда вся смуглая такая или показалось… А?