Рассвет в декабре

— Откуда мне теперь знать?.. Ага! Это была у меня вторая комната в жизни, какую я вообще могу вспомнить. Сначала помню только картинку: в струях снежных вихрей несется Снежная Королева, а буквы я прочитать не умею и зимы не знаю, это в первой комнате было… Значит, во второй, все это в бабушкиной комнате происходило… шла зима, все зима и зима, за окном лютый мороз, вот я и уверился, что всю жизнь так и будет. Бесшумно плывут наискосок торопливые снежинки или медленно падают хлопья снега. Наутро стекла белели, теряли прозрачность от матовых узоров зимних трав и веточек морозного папоротника. Затопленная печка, разгораясь, гудела и стреляла дровами, начинали знойно светиться раскаленные круглые дырочки чугунной дверцы, и стекла начинали слезиться, оттаивать, прозрачнеть, делалось видно, как над городом в жгучую пустоту морозного неба уходят прямые столбы белого дыма из труб, утонувших в пухлом снегу на крышах.

Я любил сидеть на зеленом бабушкином сундуке. Знаешь, какие бывали сундуки? Чтоб на нем лечь спать можно! Она очень редко и каждый раз как бы нехотя отпирала его громадным ключом в два оборота. Замок, со звоном на весь дом, дважды ударял пружиной, и, когда бабушка поднимала крышку и подпирала ее палочкой, оказывалось, что изнутри сундук белого шелковисто-гладкого на ощупь дерева и чуть слышно загадочно пахнет притаившейся стариной. Мне и сейчас загадочно: что там могло быть? О чем оно могло бы рассказать, если б суметь разузнать?

— Это и я понимаю, да, да — разузнать бы у вещей, что они знают! Ну еще!

— А когда никого не было в комнате, иногда я забирался на холодный подоконник и, стоя на коленях, вцепившись в медную ручку, со страхом прижимался к холодному стеклу щекой и, замирая сердцем от ужаса высоты и запретности, заглядывал вниз, в глубокое темное ущелье улицы. На дне клубился морозный пар, кое-где, разбросанные по разным этажам, светились замерзшие окна, как на отвесной стене, над пропастью, заполненной необъятной чернотой морозного воздуха. В слабом свете запушенных белым инеем фонарей лежали длинные валы сугробов вдоль тротуаров. Черные прохожие, нагнув головы, в страхе бегут от мороза. Витрины магазинов непроглядно белы, сверху донизу промерзли, кроме одного, нарочно протаянного лампой ясного кружка… Мне казалось, что зима уже тянется лет десять, ну, в общем, сижу я на сундуке…

— Где ты сидишь!.. Ты тут лежишь. Ты должен объяснить, какой ты сам-то был. Хотя самого-то себя ты сколько-нибудь видишь?

— Так… Представляю только. Мне карточку показывали. Красавец мужчина. Ну, как все дети: рожа круглая, на лбу светлая челка, как лошадям подстригают, ножки пухленькие, коротышки, свешиваются с сундука, до полу далеко не достают. На затылке вихор-петух… Глаза смотрят, нос нюхает, а башка что-то все время работает, соображает: куда я попал? Что дальше со мной будет? Что тут творится? И вот сидит этот тип на сундуке и смотрит в первый раз в жизни, как в бабкиной комнате творят что-то несуразное и удивительное, такое же нелепое, как если бы на его глазах, среди белого дня, взрослые люди стали разламывать нарочно кресло или самовар и никто бы их не остановил, не закричал, слова бы им не сказал. Какой-то чужой человек подцепляет стамеской окаменевшую за зиму замазку, и она, ломаясь на куски, отваливается треугольными столбиками на подоконник, знакомый ватный тюфячок с двумя дохлыми мухами, покойно лежавший всю зиму между окнами, сгребают в один грязный комок, присохшие за зиму рамы с громким треском распахиваются настежь, и за ними вдруг не оказывается ни мороза, ни зимы, ни снега. Сразу посветлело, и кажется, будто бы прямо тут, в комнате, наперебой нестройно обрадованно зазвонили колокола, загалдели голоса прохожих и разносчиков, мягко застучали по упругой торцовой мостовой копыта бегущих лошадей, отрывисто ударили звонки трамвая. Откуда-то издалека, от неподвижных белых облаков, пролетая над морем просыхающих крыш в застоялую, закупоренную всю зиму комнату, через распахнутое окошко неудержимым потоком вливался гулкий, крикливый, безалаберный, вольный, уличный, какой-то всеобщий воздух. С великим изумлением я вслушивался, внюхивался и глядел, вытаращив глаза. Мне объяснили, это называется так: весна. И так я ее и помню, с сундука: окошко открытое, этот галдящий на ветреном солнце воздух… и какое счастье, что этот щенок там, на сундуке, не знал, что где-то готовится ему полосатая куртка и место в блоке номер семь, на верхней наре.

— Нет, про это ты ничего не смей! — гневно оборвала девушка и нетерпеливо толкнула его локтем. — Так хорошо говорил — и вдруг эк куда сбился!.. Это для нас уже все прошло, проехало, мы освободились теперь. Ты дальше что-нибудь говори, только поподробнее!.. Ты прежде ничего рассказывать не умел! Да не молчи ты, я с ума сойду, давай про бабушку…

— Что-то я про нее не помню. Комнату вот вижу в тот день, когда распахнули окно… Так она во мне и осталась с распахнутым окном, а там — весна!..