Рассвет в декабре

— Слава богу, вспомнил. Я всю жизнь такая. Это мне одно, что от матери передалось. Такая кожа. Конечно, смуглая. А вообще-то у меня только папа был. Его убили, хотя это подло так говорить. Убит в бою, а не «убили»… Только ты не спи, слышишь? Теперь я тебе все могу говорить, все слова наши, русские. Все равно какие… Елабуга, Оружейная палата, Изборск, Кострома, Евгений Онегин. Папа был летчик. Она его бросила. Нет, неправда, он на аэродроме работал и мечтал стать летчиком. Мы с ним вдвоем жили, одни. Три года или пять — нет, меньше, сколько-то лет… Я и он, вдвоем. Потом мама прислала вдруг ему письмо, а я от злобы к ней распечатала и вижу, она все неправду пишет, может, даже и правду, но с целью, понимаешь. А он мог ей опять поверить. Я письмо сожгла и промолчала. А скоро началась война. Папу убили, потом и тебя убили. Всех. Всех, кого я знала. И вдруг мама к нам сама приезжает. Плачет, но я ей все равно не очень-то верю. Про письмо она не спрашивала. Я ей и не говорила. Зачем? Нас стали угонять фашисты, вот и все. Она скоро и умерла. Так ты про что спрашиваешь? Тебя не убили? Да, правда, это мне сейчас тоже странно показалось. Может, я путаю. Все равно. Завтра убьют. Ну, теперь ты рассказывай. Отчего обожжена рука? Хотя теперь это тоже все равно неинтересно. Ты хорошее говори. Как хорошо что-нибудь бывает.

Ему подумалось, что она начинает засыпать, так отчужденно, так невнятно звучал ее голос.

— Не знаю, о чем тебе надо говорить.

— Тупой какой… Ну, вспоминай поскорей. Ты маленький был когда-нибудь? Ну вот, давай, никакой войны нет, ты сидишь ватрушку лопаешь, рожа в твороге, а мамка тебе вихор на затылке приглаживает… Нет, про любовь лучше. Ты никогда не рассказывал. Только про баб не смей, просто про тихую любовь. Как полевая травка пестрая… от ветерка качается…

— Травка. Мало я ее видал, травку-то!.. Все в городе. А видел, так и не замечал… Клевер вот знаю, целое поле клевера… еще кашка и масса желтеньких цветочков, из них потом, кажется, одуванчики получаются, только не знаю, как это у них выходит, честное слово, не знаю…

— Да ты не ори, услышат еще! — вдруг прикрикнула она шепотом. — Слушай-ка, я к тебе перекачусь, на твою сторону. Пока темно, это ничего. А то я тут на каком-то горбу. Ты говори, говори, только потише. Не замирай совсем.

Она подвинулась со своего края балкона, ползком привалилась к нему вплотную сбоку.

— Пес ее погрызи, рука затекла до чего, неудобно лежала. Между прочим, имей в виду и запомни: у меня в руке болтик, так что ты лежи, говори, да не шевелись.

— Какой еще болтик?

— Хороший. Тяжелый, как гиря, и с обеих сторон по здоровенной гайке навинчено. Раз стукну, тебе и хватит. Теперь спокойно продолжай невинные воспоминания детства… Ты почему-то никогда мне не рассказывал, мы все откладывали, откладывали, верно? Ну!..

Они лежали в темноте тесно рядом, глазами следя, как по небу над ними идут хмурые дымчатые облака, наглухо закрывая молодую луну. Потом по краю бегущей тучи, клубясь, возникала медленно кипящая светлая кромка, налитая холодным лунным светом, и вдруг на свободу выплывала луна.

И тогда делалось видно, как черные лепестки пепла сожженной бумаги проплывают, покачиваясь в воздухе, ныряя и снова, взлетая, точно стан мотыльков в лунном свете.

Башенные часы совсем рядом, как будто прямо у них над головой, пробили одним ударом половину, и откуда-то издали, отставая и невпопад перекликаясь, ответили другие, с разных концов города, как сто, как двести лет назад извещая спящих, что все спокойно. И наверно, когда те, кто слышит этот звон сейчас, вымрут, колокола часов все будут отзванивать ночные часы, извещая, что все спокойно…

Им самим после всего, что было, вдруг стало очень спокойно, точно внутри что-то отпустило, расслабилось, утихло. Совсем отдельно они себя ощутили от города, от времени, от вчерашнего дня и от завтрашнего. Оба они одновременно это почувствовали, и это как-то передалось от одного другому: точно они одни живые во всем окружающем мире. Как на спасательном плотике среди океана: ночь, звезды, тишина, и черные мотыльки улетают куда-то по течению воздушной реки, напоенной запахами зацветающих деревьев.

— Говори какие-нибудь слова, не молчи, только про далекое что-нибудь. Отсюда далекое.

— Я действительно, знаешь, маленький был… — Ему самому нелепыми показались его слова, он продолжал с усмешкой: — В общем, одно время, помню, я почему-то совершенно был уверен, что на свете всегда зима. Может, ничего другого я не запомнил или она мне очень уж длинной показалась, не знаю.

— Сколько же тебе стукнуло годиков, что весну-лето еще не запомнил?