Рассвет в декабре

Потом шутки утихли. Разложили и расчертили на чемодане листок бумаги и занялись игрой в карты, а она, отвернувшись, смотрела в окошко. Сидеть было мягко, приятно, усыпляюще покачивало, и за окном убегали назад извилистые овраги, поросшие мертвой грязной травой, и сквозящие деревья облетевшего, притихшего, покорно ожидающего прихода зимы леса. Она в первый раз в жизни ехала так просторно в чистом и теплом вагоне. Она говорила себе: теперь вся жизнь у меня будет такая же чистая, просторная и спокойная — и очень старалась привыкнуть к мысли: «Вот это теперь будет мой муж… Мой муж!» — и ей почему-то все не верилось: он же чужой, как же вдруг станет муж?.. Да глупости, ведь у всех, вероятно, так бывает!.. А все-таки чувство было такое, точно тут в чем-то обман, хотя решительно никакого обмана она не могла найти… Пожалуй, он просто не похож на моего мужа… А что в нем такого? Вот разве что у него, кажется, бровей нет! То есть, конечно, есть брови, только до того белесые, будто на лице чего-то не хватает. Это она от сравнения с тем жукастым впервые обратила внимание… Ну что ж, бывают мужья и безбровые, это ничего. А зачем в карты сел играть? Ему же не хочется, ему целоваться со мной хочется, а сам даже смотреть себе не позволяет. Перед товарищами неудобно. Выдержанный какой! Ехал бы с посторонними, он бы руку мою ни на минуту не выпустил. И руки у него сразу потные… а вот сидит, не обернется! А этот старик. Этот все насквозь понимает и посмеивается… А пускай, в Москву ведь еду!.. Брр, из какой дыры вырвалась… Приеду, в ванну горячей воды напущу, лягу и буду целый день лежать, отмокать за все мерзлые, грязные, сквозные годы… Все правильно сделано, и девочки меня уговаривали верно… Ах, вот с девочками… что их на вокзал не пустил… да как не пустить их можно? Наверное, Трофимиха сказала, что это она сама просила не провожать?.. Вот уж это гадость — неужели сказали, что это она просила!.. Я им напишу, все объясню, не надо об этом думать… Вот о чем надо: квартира, Москва… ванна, полная горячей воды…; хорошо… И вдруг неожиданная мысль так и ошпарила: батюшки, да ведь в этой квартире и Медников будет!.. Ах, да он, кажется, в карты и играть-то не умеет, уж как ему не хочется… а храбрится: «А мы его по усам!.. Ах, она дама? Все едино, мы и ее!» — вот уж старается, азартничает, крякает. А зачем! Старик ведь все видит. Мой-то не то что подлизывается, а по рассуждению. Считает полезным держаться вот таким и держится… А какой он будет завтра? В Москве? А через пять лет?

Стало казаться, что едет она уже давным-давно, и от этого какая-то долгая, тягучая, как в пустыне с верблюдами, сонная тоска стала все вокруг заволакивать.

На ночь проводница постелила постели. Старик лег на нижней полке, другую нижнюю уступили ей. Все улеглись, пожелали спокойной ночи.

Старик с хрипом вздохнул и горестно сказал, чтоб все слышали:

— Узнать надо будет, как приедем: открыли или нет? Курсы какие-нибудь, понимаешь? Какие ни на есть курсы. Где тупых мужей учат? А? Тц-тц-тц!.. Ай-ой… Жену на ночь в щечку не поцеловал. А? Моя старушка хорошая, сгорбилась чуточку, цветом лица немножко на грецкий орех напоминает, я сорок лет ей «спокойной ночи» говорю и каждый раз поцелую, а этот? На полати залез поскорей, да?.. Смеешься там? Плакать еще будешь.

Проснулась она рано, едва совсем посветлело за окном и погас синий ночной фонарь под потолком, оделась и вышла поскорей в коридор.

Ее вечерняя тоска не прошла, только перешла в другую, утреннюю. Эта была не лучше, только холоднее и безнадежнее, точно медленно совершалось что-то непоправимое.

Весь вагон еще спал, двери в коридор были заперты, она не услышала за шумом бегущих колес поезда, как подошел и стал рядом с ней старик.

— Да неужели уж так плохо дело? — спросил он грустно, и от его слов она расплакалась еще безутешней. — Желаете, я его за ногу с полатей стащу, чего он спит, когда тут такое дело?.. Нет?.. — Он опять вздохнул глубоко, с хрипом. — Значит, так!.. А! Я сам такой! Однако так не хорошо. А!.. Сам такой!

— Какой? — не переставая плакать, спросила она, невольно улыбнувшись его покаянному вздоху.

— Отчаянный человек! Сейчас немножко уладим. — Он ушел в купе и вернулся с двумя чайными стаканами в подстаканниках. Один был наполовину, другой на три четверти налит рубиновым вином. Стакан, где было вина поменьше, он всунул ей в руку.

— Это же вино?

— Вот выпьете, узнаете. Мало что называется: вино. — Она послушно выпила. — Многое называется «вино». А это хорошее вино. От него мягко на сердце… Ну, неправду говорю?

Она добросовестно прислушалась к тому, что делается у нее внутри.

— Да, как будто во мне потеплело. И поглупело немножко.

— Вот что значит опытного человека послушаться. Я старый человек. Очень опытный человек. До того опытный стал, что никому советов больше не даю. Боюсь промахнуться.

— Да какие советы? Мне ничего и не надо!

— Вот я сам такой!.. Мне бы все или ничего! Это нехорошо, однако, таким отчаянным быть. Нельзя.

— А мне теперь все равно.

— Когда это теперь, если не секрет?