Рассвет в декабре

Нежное тепло ее кожи передается мне. Она чутко угадывает направление движения моей руки, бережно подхватывает, обнимая ее своими ладонями, и, поддерживая, точно хромого инвалида, задумавшего перейти через дорогу, помогает добраться ей до моих губ. Мягко прижимает свою ладонь, и я целую ее сухими, горячими губами раз, другой… Я чувствую прерывистые короткие толчки вздрагивающего около меня плеча — она начинает плакать, и я откуда-то знаю, что это тоже «как всегда», то есть уже было, было не раз, и это тоже хорошо. Теперь ее легкие, гибкие руки повели мою, тяжелую и слабую, к себе. Ребро ладони скользит по реденькой, насквозь прогретой ее теплом материи, по груди, по мокрой щеке, и я чувствую ее припухшие от слез целующие губы. Моей ладонью она зажимает себе рот, удерживая слезы.

— Теперь ты не умрешь, слышишь? Нет, уж не умрешь!

А я ведь и не думал, что мог умереть. Мне нисколько не странно, что я живу и буду жить… Да ничего на свете мне не странно — откуда что взялось. Хотя на самом деле странного было очень много. Это потом для меня прояснилось, что и как.

Она ведь действительно вышла замуж и сама мне потом рассказала, как это у нее получилось. Все равно: хорошего ждать больше нечего. Вот взяла и вышла замуж, на зависть всем девочкам уехала из районной глуши, да не куда-нибудь, а в самую Москву. В городе много было эвакуированных, разлученных с родными местами, да и таких, кому возвращаться-то было некуда, не к кому, а все-таки многие, многие мечтали уехать, даже сами не зная куда — просто туда, где раньше, до войны, у них была и, как им мечталось, осталась в неприкосновении и ждала та их прежняя жизнь в давно сожженных городах, разоренных войной семьях.

Девушки из столовой-ресторана устроили проводы, поздравляли и плакали от радости за нее, а она раздаривала, раздавала все с себя, все тряпки, вещички, часы-браслетик, потертое бронзовое платье, все, кроме того, что на ней надето было в день отъезда; записывала на записочки, что кому, какого размера поискать в московских магазинах, и обещала всем найти, прислать, исполнить.

Мужа ее, товарища Медникова, в городе успели узнать. «Жених так жених!» — решили девушки. Высокого роста, русый, кажется даже кудрявый, хотя стрижется коротко, почти по-солдатски, наверное скромности ради. Приветливый с людьми, голоса не повышает, держит себя «на коротком поводу», руки большие, пальцы на концах тупые, ногти ровно обрезанные, губы красные, даже уж очень, ну это не беда, ест без жадности, однако все с тарелки подбирает дочиста — все это девушки заметили и так определили, что лучшего и ждать нечего, — самое главное, что он не здешний, а приезжий из Москвы. На десять дней появился в составе комиссии из трех человек, и по городу их возила исполкомовская машина. И в комиссии он был не главным, да все-таки ведь в комиссии! В Москве у него была одна мама и квартира о четырех комнатах. Молодой, но, видно, идет в гору. Откуда все это известно? Ах, если бы знать все, что шоферы да официантки обо всем на свете знают, — многие ахнули бы!

Перед самым отъездом произошла и кое-как была замята некоторая размолвка. Девушки из столовой, кто мог освободиться, задумали обязательно ехать на станцию — провожать с тортом, с самодельным бумажным букетом, живых цветов-то в городе не было. Уже и водителя грузовика уговорили, принарядились. Три официантки, еще две с продбазы, Филатов и еще две от кухонных работников, однако к отходу поезда на платформе никого не оказалось.

Она, конечно, знала про проводы, ждала девушек и забеспокоилась, что их долго все нет и нет, стала волноваться, даже выбежала с вокзала на площадь, взглянуть, не едут ли? Неужели у них грузовик на полдороге застрял? Поезд уже тронулся, а она все еще стояла у окошка, заглядывая назад, на уплывающую платформу, на которой остались только трое официально провожающих местных работников. Они стояли сначала выстроившись в один ряд, потом повернули головы, «равнение направо», и, отдавая сдержанно-почтительный привет, солидно-одинаково помахали вполруки с прижатыми к телу локтями.

Немного погодя Медников, тоже вполулыбки отулыбавшись провожающим, отошел от своего окна и подошел к жене. Он все прекрасно видел и, хотя отлично понимал, почему у нее такое недоуменное, обиженное лицо, шутливо спросил:

— Нам взгрустнулось?.. Расставаться с привычными местами?.. Или обидно недопрощались там?.. С сослуживцами?

Она доверчиво, потому что он сумел так сразу угадать, созналась:

— Правда… Я не ожидала. Даже странно. Как-то тут нехорошо, — она, слегка морщась, потерла ладонью под ложечкой, показывая, где ее мутит.

Он снисходительно улыбнулся детскости ее движений, подождал минуту и, как будто эта мысль только что ему в голову пришла, даже с некоторой вопросительностью начал: