Рассвет в декабре

— Даже слишком неудачная. — почему-то с великим удовольствием соглашается Аникеев. — Так вот жена этого Каульбаха жива. Что ты мне на это скажешь? — и впивается в меня своим прищуром, так что даже его всего чуть перекосило: один глаз совсем в щелочку сожмурился. После я узнал, что это у него от контузии, но случается редко такой перекос, только при волнении.

— Жена?.. При чем тут жена? Не знала меня его жена… Я… а-а, ну да, она только заходила в комнату. С ребенком на руках… Что она может знать?.. Она мне только дорогу к вокзалу показала… Впереди далеко шла. В темноте.

— Давай, давай дальше. Жена! Мало что жена, она, может, лучше десяти мужиков все понимает. Ты давай говори, говори…

— Да все. Я на электричку пошел, а она, наверно, домой ушла… Она даже имени моего не знает.

— Не твоя забота. Ты мне отвечай: она тебе что-нибудь говорила или не говорила? Припоминай.

— Я же объясняю: она, может, метров за двадцать от меня впереди шла. И в темноте. Какие разговоры?

— Да что ты все про темноту эту задолбил? Ты припоминай, что еще было или не было.

А я не соображу, что мне припоминать… В голове все темная улица, вокзал, электричка, и то все покрытое мутной пленкой. Я ведь не то чтобы забывал, но раз мне долго не верят, это для меня делается все и вправду как не совсем настоящее. Не то чтоб я вправду себе верить перестал. Я знал, что это правда, но говорить другим мне мука… Для меня правда, пока молчу, а произнесу вслух, она вроде ненастоящая. Подмоченная. Испачканная…

И опять я остро замечаю: тут что-то не то. Какого черта этот Аникеев радуется? И о чем я молчал уже давно, неважное, пустяковое, что можно только своему кому-нибудь рассказать, а чужому — нет, что я и сам полузабыл, вдруг мне открылось. Точно порог перешагнул и вижу трансформаторную будку, и хмурый Каульбах меня в плечо кулаком толкает: «Да она ведь правда тебя целует!..» А Аникеев кричит:

— Ага, вот ты и вспомнил. Ты вслух говори, а не про себя ухмыляйся!

Я почему-то понимаю, что ему сейчас можно, и, хотя у меня перед глазами туман пошатывается и мне глаза приходится таращить, чтоб яснее видеть, я доверчиво говорю ему глупость, о которой другому бы промолчал:

— Она, правда, обещала мне красивый галстук подарить… Через мужа передавала… шутка такая… Ну будто она обещается меня сколько-то раз поцеловать, если будет красоткой… Как Марлен Дитрих. Это киноактриса была…

— Сам ты киноактриса, Калганов! — Аникеев сияет, желтый как лимон на солнце. — Ведь ты даже Марлен Дитрих назвал!.. Я эти два куска провода один к другому тащил — тянул, и вот: контакт… Между прочим, все это в точности правда и неопровержимое доказательство. Брошюрку я тебе показываю — вышла в ГДР. ряд воспоминаний товарищей антифашистов и свидетельства очевидцев, и в том числе жены Каульбаха этого. Она полагала тебя, скорей всего, погибшим. Имени твоего она, конечно, и не слыхала. А ее имя знаешь какое? Интересно тебе? Ты вялый какой-то… Марлейн, только не Дитрих, а Каульбах, — вот ее подпись как выглядит. Удивительно толковая женщина, это редкость, до чего от нее получили исчерпывающее заявление на наш запрос. Галстук. И эта Дитрих-артистка и прочее. Подарила она тебе галстук, а! Какие у тебя планы? Ты на заводе не останешься, тебе ведь не по специальности, а? В Москву, наверное? Ну, желаю!.. Чего это у тебя рука горячая. Лихорадка?

Выхожу я обратно на ту же площадь, захожу в знакомый лысый, затоптанный скверик, где, кроме скамеек, ничего не растет, присаживаюсь. Стараюсь что-нибудь почувствовать или сообразить, и ничего у меня не получается.

Потом мне рассказывали, что рожа у меня была как свекла, густо-красная, а глаза белые, и потому никто на меня не обращал внимания, полагая: здорово выпивши человек. Очень оживленно и вполне разумно я заговаривал с разными людьми, но вдруг впадал в какую-то озабоченность, отворачивался, не договорив, и уходил. У пристани устроился в кузове грузовика, куда-то срочно ехать, но в последнюю минуту, когда он уже тронулся, перевалился через борт, упал, поднялся и зашагал в другую сторону. Очевидно, я все рассуждал в уме, и приходил к разным внезапным решениям, и вскоре их позабывал, и так поздним вечером опять, может в пятый раз, оказался в сквере, и присел там на скамеечку отдыхать. Или ночевать. Или помирать — не могу сказать. Знакомый мой повар Филатов, возвращаясь из ресторана с вечерней смены, обнаружил, что я сижу, и, конечно, тоже подумал, что я очень уж пьяный. Кажется, я ему тоже много чего объяснял и рассказывал, только он ничего не мог понять, потому что я очень витиевато и в ироническом смысле говорил про себя, свою жизнь, то есть мне казалось, что я очень интересно все ему излагаю, вплоть до моего друга капитана, но на все вопросы почему-то отвечал, по его словам, то холодно вежливо, то со слезной злобой, то с добродушной готовностью — на все лады и на разные голоса: все только одно: «Пожалуйста!.. По-ожа-алста!..»

Он мне объяснял, что тут всю ночь сидеть не полагается, я: «пожалуйста», вполне с ним соглашался.