Рассвет в декабре

Самое забавное было то, что все в его рассказах было правда. Филатов, если б и захотел, не смог бы выдумать ничего. Он даже всегда предупреждал, что этого вот своими глазами не видел, а передавал некто, «кому в этих кругах приходилось вращаться»; например, придворный полотер, его крестный, Терентий Савельич рассказывал, как в Царском Селе царь Николай «забавлялся в придворную лапту — лавун-теннис. Сам в полковничьей форме, в высоких сапогах. Он, значит, тут стоит, а за сеточкой… там поперек сеточку натягивали, так на той стороне двое стоят. По стойке «смирно», руки по швам: генерал в полной парадной форме, при орденах, ясное дело, весь, до последнего винтика, наглухо завинченный, воротником подпертый, ни вздохнуть, не пе… ни охнуть, шеи не повернуть… а другой — адмирал, честное слово, не вру… тоже… едри его, в полной парадной. Играются! Царь подбрыкнет мячик через сеточку, а те шаг вперед — ему обратно, с такой нежностью, с опаской, с полной деликатностью подкинут и сейчас назад: каблуком прищелкнут, стойка «смирно», руки по швам и стоят, — Филатов шипел, задыхаясь от тихого смеха, звякал пробочной флакончика. — Потеха!.. Мы вот смеемся с вами, верно?.. Кругом дамы с зонтиками, старички усатые какие-то, военные смотрят. Думаете, они смеялись? Вы вот, наверное, воображаете — их смех разбирал на эту картинку, а они просто не смели вслух заржать?.. Да? А ничего вот подобного! У них умиление было от этой лапты. Ах, какая великая личность, помазанник и так далее, и вот как снисходит, в лапту! И нам разрешается присутствовать. От души даже гордились, верьте слову… Во-от, мои славненькие! Самая-то интересная потеха, что никому эта петрушка балаганная не смела со смешной точки показаться! Вот ведь оно что!»

От бормотания Филатова в доме даже уютно становилось. Вроде тут дедушка на печи за занавеской, а кругом тишина, мы лежим, рядышком, за руки держимся, друг друга греем… и ближе этой близости никогда, мне кажется, в жизни не было у меня ни до, ни после, ни с ней, ни с кем.

Конечно, такой тишины долго в жизни не бывает. «Жизнь вступает в свои права, — объявил мне однажды этот самый Филатов, — беда, братец, ведь за ней муж приехал! Требует с ним ехать!»

Тут же вскоре влетает официантка Женька, вырвалась на минутку, платок на затылке, пальто нараспашку, под ним белый передничек — прямо с работы.

— Слыхал? Медников тут! Приехал! Занял столик у печки, сидит зеленый, хуже ящерицы, губы белые, в нитку, пальцами хлеб на столе ломает, еще убьет ее, честное слово. Он все узнал и задумал! Что будет, что будет! Ой, убьет!.. Ты бы на руки его посмотрел. На пальцы-то! Он пальцами хлебную корку так и убивает, так и давит и переламывает… Я работать не могла, у меня на подносе посуда, как тройка, бубенчиками вся звенит, а я вся дрожу… Убьет!.. Слушай, Алексей, лучше пусть бы он тебя убил, а?

— Попробуй посоветуй…

— Ой, побегу поскорей: там, может, уже что случилось!

А там уже случилось то, что Медников, во-первых, подъехал к ресторану на автомашине. По тем временам это было явление многозначительное в таком маленьком городишке. Заурядные людишки но своим делам на машинах не разъезжали.

Сел за ее столик и действительно сидел некоторое время, ждал и крошил хлеб. Наконец она подошла.

— Выйдем отсюда, тут разговаривать неудобно.

— Я на работе, выходить не могу.

— Ты не на работе. Уволилась перед отъездом по собственному заявлению, а сейчас ты еще не оформлена даже. Теперь ты уже свободна. Я говорил.

Она молча повернулась и прямо к директорше, Трофимихе. Та вся изогнулась, под столом что-то ищет, чтоб в глаза не смотреть, но слово в слово повторяет, что ведь это факт, уволилась? А теперь фактически не зачислена, не оформлена и, опять-таки, фактически свободна в любой момент уезжать, куда желает. Потом из-под стола вылезла и говорит: «Что я могу, мне по телефону звонили».

— Значит, вы меня увольняете?

— Как тебе не стыдно!.. Не я замуж выходила, с работы увольнялась, ты и расхлебывай свои такие сумбурные поступки.

Она возвращается к столику, на ходу снимает фартучек и наколку, а девушки и подавать и принимать бросили, стоят затаив дыхание, чтоб слова не пропустить.

— Ну что, убедилась?

— Убедилась. Только в чем? Значит, это вы схлопотали, чтоб с работы уволили?

— Я ведомством Нарпита не распоряжаюсь и никакого отношения не имею… Но, вероятно, многие полагают, что несерьезно: просить уволить, уехать с мужем, потом чуть не через два дня явиться обратно и опять требовать зачисления. Давай же выйдем на улицу и поговорим; повторяю, тут все-таки неудобно, не место.

— А ты пальто мое привез, миленький?

— Какое пальто?

— Мое. Мое. Мое старое. Единственное. Какое в вагоне осталось, в купе. Над твоей головой висело! Привез?

— Ах, да… Оно у меня. Не беспокойся. Да, да, правда, у меня в Москве осталось.

И он уже встает, а она тут вдруг садится, локти на стол, кулаками подбородок подпирает и смотрит так, что ему поневоле обратно приходится напротив нее садиться.