Рассвет в декабре

— Ты правда не привез потому, что забыл? Или, может быть, со злости, меня наказать?.. Вижу, ты именно просто забыл!.. Знаешь, со злости — было бы это еще по-человечески! Хотя и гадко. А ты ведь и вправду позабыл, как это, зима на дворе, а я без пальто?

— Да не бойся. Это мы на месте быстро уладим… Я торопился, вообще у меня всего три дня. Представляешь, что ты натворила, когда выскочила из поезда?..

— Хорошо, сейчас узнаю. Я у кого-нибудь из девушек попрошу пальто на полчасика…

А девушки уже с двух сторон тащат ей свои пальтишки, у кого получше.

Вообще с этого момента все сделались вдруг опять на ее стороне. Почему?.. Они по-разному потом объясняли. Женька говорила: «Я по звуку голоса его вдруг возненавидела. У него звук как по радио передача про соблюдение санитарии и личной гигиены. И это муж! И это любовь!»

Директорша от девушек, когда они на нее налетели, как от ос обеими руками отмахивалась: ничего, мол, страшного нет, они там сейчас на улице с мужем помирятся, и все обойдется…

Много часов я лежал в тишине. Но и тишина стала совсем уж не та. Маятник стучит — я думаю: ага, вот так теперь будет стучать маятник, не как раньше! Все теперь, значит, так, по-другому будет, не так, как раньше, кончилось прежнее. И наползает на меня отчаяние. Как мороз в избу, где перестали топить. Холод изо всех углов, изо всех щелей понемногу наползает, заполняет все кругом, а тебе только остается лежать и ждать, когда он до тебя доберется, до костей, до самого сердца.

Не потому только, что «беда: муж приехал», а потому, что я вдруг опомнился и вдруг поверил, что этой жизни обязательно должен прийти конец, что загородочка наша временная и хлипкая, слабенькая, а кругом громадная, сильная, шумная, жестокая, грубая жизнь, и это только нам по беспомощности временное снисхождение было и вот кончилось.

Я поднялся с постели, голова закружилась, и я упал обратно. Отдохнул и потихоньку сел. За край придерживаюсь, а меня покачивает, но усидел. Встал пошатываясь, добрел до стула, сел. Сижу, борюсь со слабостью.

Появляется опять Женя, и я нисколько не удивляюсь, что вместо нее Женя. Значит, так теперь и будет. Действительно, она принесла мне горшочек, обмотанный полотенцами, поставила на стол передо мной.

— Что же ты теперь, так сидеть и будешь? — удивительно тихо это спрашивает. Потому удивительно, что вообще-то она никогда спокойно не умела говорить, всегда перекрикивала, фыркала, огрызалась.

— Нет, надо полежать пойти, — отвечаю, потому что вправду думаю, как бы мне ухитриться через всю комнату добраться до койки.

Она с невыразимым удивлением мне в лицо поглядела:

— Хоссподи, еще один идиот! — и ушла.

А я вдруг стал есть из горшочка, страшный голод на меня вдруг напал. Ложки близко не было, так я пальцами доставал кусочки мяса, картошки и хлебной коркой соус подцеплял, потом прямо через край отхлебывать — кушанье было, как всегда, из всяких остатков: там и борщ, и второе, что собрать удалось. Потом я кое-как поднялся со стула, утвердился на ногах, опустил руки, шагнул три-четыре раза, меня все куда-то вбок заносило, я хотел поправиться, ноги подогнулись, и я на полдороге упал, лежу посреди комнаты и думаю: «Надо бы мне сесть», но лежать мне приятнее, только холодно.

Даже не знаю, как три шага до кровати прополз и как в кровати я опять очутился. Немного согрелся и опять жду. Доброго ничего не жду. Долго лежу, уже темно за окнами, и замечаю, что ходики замолчали, перестали щелкать. Значит, и часы остановились: конечно, это Филатов перед уходом забыл цепочку с гирькой подтянуть, вот и все. Да ведь с ним этого никогда прежде не случалось, даже после всех флакончиков, он эту гирьку, в виде сосновой шишки, всегда заботливо подтягивал кверху, а теперь, значит, и этого больше не будет — все, все старое кончилось и рухнуло. Теперь только ждать: как именно это все произойдет.

Наконец стукнула в сенях дверь, я услышал и сразу узнал ее шаги, но и шаги были не те, что всегда. Все было не то.

Она заглянула ко мне, приоткрыв занавеску, но не вошла, осталась стоять, точно на пороге, не перешагнув невидимую черту нашего отгороженного, занавесочного, хлипкого «дома».

— Ну как ты?.. Все уже знаешь? К тебе Женька прибегала?.. Теперь мы с ним по улице ходим, разговариваем, выясняем… Почему я из поезда выскочила, от него сбежала?.. Что ты лежишь, молчишь? Ты-то хоть знаешь? Молчишь? Вот и я не знаю… А если я с ним уеду, как ты тут без меня останешься?

— Я уже вставать могу… Встал сегодня.

— Да, ты теперь уже поправишься. Я тебе не очень и нужна буду. Тебе лучше будет, если я уеду? У тебя теперь все документы, поедешь, куда захочется. У тебя ведь жена? Ну, мало что у нее другой. Тебя столько лет не было, может, она обрадуется, что ты нашелся… Вот мука моя, опять он. Под окошком стучится. Не сюда же его звать, пойду опять к нему на улицу.

Закуталась в платок, настоящего пальто у нее все еще не было — так у кого-то одолженное легонькое, на одной подкладке.

Кажется, долго она не возвращалась. Уже Филатов вернулся с работы, вздыхает за занавеской.