Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории

Обед в середине дня стоил от десяти пенсов до одного шиллинга и шести пенсов и состоял из говядины, ветчины или телятины с пивом. Если человек спешил, он мог купить пирог у уличного торговца. Куриные кости выбрасывали в сточные канавы. Тот, кто имел больше времени и денег, мог посетить харчевню, где подавали мясные блюда и где из окон большую часть года приходилось любоваться неизменным лондонским туманом. Уличные фонари нередко зажигали уже в полдень. Американский посол писал: «Выглядывая из своего окна, я не видел идущих по улице людей. Поневоле задаешься вопросом, как англичане стали великой нацией, имея так мало дневного света?» Работа отнимала до 52 часов в неделю, но во второй половине дня в субботу наступал «английский» выходной, когда вся семья могла сесть на пароход или на трамвай и прокатиться до парка или зеленого пригорода. В воскресенье благочестивых или просто не желающих выделяться из общей массы людей, разумеется, призывала церковь. Остальные дольше обычного нежились в постели или совершали паломничества в местные пабы.

В описании одного столяра-краснодеревщика домашняя жизнь того времени выглядит не такой уж безбедной:

У большинства из них [семей] в городах нет места, где они могли бы веселиться. Кормилец семьи встает рано и возвращается домой поздно. Его дети уже крепко спят. Он украдкой смотрит на них, переводит взгляд на жену… Какой печальный вид! В чем дело, дорогая? Ах, ничего такого. Бедняжка тоже весь день работала. Пыталась добыть хоть немного, чтобы им всем хватало на пропитание. Если так обстоят дела в обычное время, когда у всех есть работа и отец семейства приходит прямо домой, не заворачивая никуда по дороге, чтобы пропустить стакан эля, в мокрой от пота рубашке, устав после долгой прогулки, — где же здесь быть веселью?

Проблема низших классов не давала покоя многим. Фридрих Энгельс считал корнем зла индустриальную систему, Вальтер Скотт обвинял во всем паровой двигатель, а Томас Чалмерс обрушивал свой гнев на Законы о бедных. Лорд Ливерпул винил «крамольные и кощунственные публикации», ослаблявшие «среди низших слоев общества преданность правительству и конституции». «Крамольные и кощунственные публикации» вообще служили шаблонным доводом моралистов на заре эпохи массового чтения.

Однако отдых и безделье были большим грехом. Похвальным качеством считалась добросовестность. Четкие, изобилующие деталями работы прерафаэлитов были именно добросовестными. Саму живопись рассматривали как продукт усердной учебы и прилежного труда. Большое значение придавали кропотливой работе художника над мелкими деталями, умению владеть сложными техниками. Любой образ мог стать предметом изучения. Рёскин писал в «Камнях Венеции» (The Stones of Venice; 1851–1853), что способность рисовать доступна каждому, «кто готов заплатить за нее вниманием, временем и усердием». Одной из героинь романа Шарлотты Бронте «Шерли» (1849) советуют наблюдать за жизнью и «внимательно и добросовестно разбираться в ее запутанных проблемах». Викторианцы обожали задумчиво нахмуренные лбы и сжатые руки. Моральная щепетильность привела Рёскина к помешательству: вниманием, временем и усердием (еще раз процитируем «Камни Венеции») он заплатил за душевное расстройство. Жизнерадостные умы второй половины века придерживались иной точки зрения. Они были не против индустриализма и науки, но они были против серьезности. В остроумных строках Уайльда, веселых куплетах Гилберта и Салливана и парадоксах Льюиса Кэрролла нет и следа запутанных жизненных проблем и стремления добросовестно в них разобраться. Они отвергают мир, в котором категорические рассуждения Джордж Элиот о Боге и долге воспринимают всерьез.