Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории

Термин «викторианский» вошел в обиход лишь после 1851 года и Всемирной выставки, как будто только с этого времени цивилизация начала приносить заметные плоды. Быть викторианцем в тот период означало быть в курсе последних событий, интересоваться всем механическим и прогрессивным, полностью освоиться с эпохой, в которой все было иного масштаба, чем прежде. Паровозы, пароходы и городские здания стали больше и величественнее построенных раньше. Викторианский стиль в домашнем интерьере был воплощением современности: полосатые обои, узорчатые брюссельские ковры, песочные часы, восковые цветы и восковые фрукты под стеклом. Гарриет Мартино отмечала, что повсюду «распространился дух мира, иначе говоря, неохоты к грубому насилию». Жилищные и санитарные условия улучшались, бедность больше не путали с преступностью. Дуэли совершенно вышли из моды. Наши предки очень удивились бы, если бы узнали, что слово «викторианский» будет означать «ограниченный», «жестокий» или «неблагополучный». Дело в том, что никто не может жить в иное время, кроме того, что отведено ему или ей изначально. В этом состоит парадокс созерцания викторианской живописи или чтения викторианской художественной литературы. Реальность в ней кажется отвратительной и невыносимой — точно такой же, каким начало XXI века могло бы показаться викторианцу.

У этого периода был ряд особенностей. Например, в моду входили каникулы — характерную сцену изображает картина Уильяма Пауэлла Фрайта «Рамсгейтские пески, или Жизнь на морском побережье» (1854). Женщины, разумеется, с ног до головы одеты в шали и кринолины, перчатки и шляпки. Это лишний раз напоминает о том, что у низших классов еще не было времени и денег на подобные прогулки — они начнут выезжать на побережье только через 25 лет. Мужчины облачены в повседневные темные костюмы и жилеты, на фоне песка и моря можно видеть несколько цилиндров. Никто не плавает — это считалось неприличным. Некоторые могли самое большее пройтись босиком по воде. На пляже можно было посмотреть на выступления артистов, продавцы всякой всячины предлагали свои товары. Никто не стремится подставить кожу лучам солнца. Даже небольшой румянец на щеках считался некрасивым. Во всех фигурах ощущается закрытость и некоторая настороженность, типично викторианский парадокс: сочетание энергии и уверенности в себе с таящимся где-то в глубине намеком на слабость и хрупкость. Граница суши и моря издавна служила великим символом меланхолии перед лицом вечности. Лучше всего ее выразил Мэтью Арнольд в стихотворении «Дуврский берег»:

Вздыхает море, галькою шурша:
То отступает, то опять — бросок,
Льнет к берегу и снова рвется вдаль,
И в мерном плеске чувствует душа
Безмерную печаль[13]

.

Люди на картине толпятся у края воды, но они не выглядят радостными и довольными. У многих неуверенный вид: они как будто думают о том, что должны сейчас работать. Работа была самым важным, неизбежным призванием в жизни. Они выглядят так, словно готовы вернуться к ней в любой момент. Карлейль писал: «Труд исполнен непреходящего благородства и даже святости». Работающий человек имел больше шансов на спасение.

Не оставались без внимания и моральные аспекты живописи. Например, в картине Фрайта обнаружили изъян: среди людей на побережье художник не изобразил встревоженную мать с выздоравливающим ребенком. Немцы не раз высмеивали английских художников за некоторую боязливость и недоговоренность в изображении сильных чувств. Если речь шла о человеческих эмоциях, английским художникам удавалось самое большее написать сцену, в которой основное развитие сюжета оставалось за кадром, как на картине «Пробудившийся стыд» (The Awakening Conscience; 1853) Уильяма Холмана Ханта или «Прощание с Англией» (The Last of England; 1855) Форда Мэдокса Брауна. Некоторые зарубежные художники ценили этот стиль. Теодор Жерико, написавший знаменитый «Плот “Медузы”», по достоинству оценил английскую (или шотландскую) сдержанность картины Дэвида Уилки «Пенсионеры Челси читают депешу из Ватерлоо». Он писал о ней: