Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории

Ритмы и каденции его произведений имеют много общего с другими писателями поколения великих викторианцев. Здесь, где бы ни копать, найдешь золото. Ровным светом сияет прозрачная и яркая проза Томаса Маколея, превращающего разрозненные факты XVIII века в убедительное, пусть и чересчур гладкое местами историческое повествование. Рядом стоит Джордж Элиот с ее нежной серьезностью и, как выразился лорд Эктон, «непревзойденным пониманием патологии сознания». В эту компанию входит и Джон Рёскин со своими строго структурированными мыслями и глубокими яркими чувствами к архитектуре и камню. «Я заметил, — писал он, — что среди новых зданий… церкви и школы смешиваются в должной, то есть в довольно значительной, пропорции с мануфактурами и поместьями. И я также замечаю, что церкви и школы почти всегда построены в готическом стиле, в то время как поместья и мануфактуры никогда не бывают готическими». Это замечание может показаться банальным, но оно заслуживает внимания как одна из попыток анализа Викторианской эпохи.

Чарльз Дарвин не раз появлялся в нашем повествовании, поскольку из всех писателей той эпохи он олицетворяет викторианский дух в наиболее чистом виде. Представление об эволюции путем естественного отбора вписывается в контекст этого века, как огромный драгоценный камень, сверкающий в толще скальной породы. Отказ от идеи Божественного творения означал конец эпохи чудес, и для кого-то это стало безутешным горем. «Происхождение видов» (1859) разворачивает перед читателем не менее захватывающую панораму по-настоящему мрачного мира, в котором правят жажда власти и вынужденная необходимость труда. Даже пчелы здесь «стараются сэкономить время», и поэтому Дарвин превозносит «наиболее разумно организованные мастерские севера». Сама природа, по его словам, постоянно проявляет бережливость и даже скупость и стремится сэкономить на том или другом. Дарвин также утверждает, что для развития необходимы «обширные разрушения» — «пусть выживают сильнейшие и погибают самые слабые». В своих размышлениях о пчеле он воспевает картину насильственной смерти. «Нам следует восхищаться, — пишет он, — дикой инстинктивной ненавистью пчелиной матки, которая толкает ее на уничтожение молодых маток, своих дочерей». Этот мир почти целиком состоит из борьбы и убийства. По мнению Дарвина, вся жизнь на Земле произошла от одного общего предка, или изначальной формы. Потомки этого прототипа затем развились в различные виды животных и растений, которые, в свою очередь, боролись между собой, стремясь к совершенству. Теорию эволюции можно воспринимать как типично викторианский миф. Чарльз Диккенс в романе «Домби и сын» (1848) называл это «конкуренция, конкуренция… новые изобретения, новые изобретения… перемены, перемены». Все было взаимосвязано.

Эти идеи распространились очень далеко. Беатрис Вебб рассказывает в книге «Мое ученичество» (My Apprenticeship; 1926) об убеждениях своей матери: «Повышение собственного социального статуса она считала прямой обязанностью каждого гражданина. Следовало игнорировать тех, кто стоит ниже, и неуклонно стремиться к верхней ступеньке социальной лестницы. Только благодаря упорству каждого человека, борющегося за свои личные или семейные интересы, можно достичь высочайшего общего уровня цивилизации». И это снова возвращает нас к вопросу работы. Французский обозреватель отмечал: «При входе в контору вам сразу бросается в глаза плакат с надписью: “Просьба говорить только по делу”». Карлейль неоднократно повторял: «Бог дал сотворенному Им человеку наказ: трудиться!»

Те, кого викторианцы называли литераторами, представляли собой очень широкий образованный круг, от социальных мыслителей и политических экономистов до философов и историков. Парадоксально, что в век, подаривший нам самую элегантную и объемную прозу, число читателей было совсем невелико. По оценкам 1861 года, только 5 % учеников оставались в школе после 11 лет. Это позволяет с уверенностью говорить о довольно высоком уровне неграмотности. Что касается тогдашней читающей публики, для нее суть и смысл литературы заключались в нравственно обогащающих произведениях, где эссеист и историк выступали не как ученые, а как проповедники. В глубоко пропитанном религией мире труды Рёскина, Элиот и Карлейля ценили как источник нравственной поддержки и духовного утешения. В 1840-х годах на смену готическому роману и наигранной драме пришли романы, касавшиеся духовных проблем современного мира, вопросов социальной структуры и социального статуса. Между реализмом (понимаемым скорее в английском, чем во французском стиле) и нравственным возвышением совсем не обязательно лежала пропасть. И разумеется, среди проявлений викторианского духа на первом месте по-прежнему стояли серьезность и непреклонная, почти догматическая уверенность в своих силах.