Ратибор. Прах и пепел

— Вот дерьмо-то, а! — спешно семенивший Емельян не без облегчения вздохнул, когда вынырнул из малолюдного Соловьиного переулка на Торговую аллею — вполне себе оживлённую в середине дня центральную улицу Мирграда, получившую своё звучное название из-за ряда бакалейных лавок, что кучно ютились по обе стороны от дороги с высочайшего на то княжеского дозволения, ибо за каждое такое ходовое место уплачивалось в городскую казну с горкой. Далеко не любой купец мог позволить себе подобные траты, посему на бульваре Барышников (сокращённо в народе — ББ), аль Главной улочке, как ещё называли честные граждане основную артерию Мирграда, цены обычно не радовали глаз простых покупателей; пользование дорогущими торговыми точками нужно было как-то отбивать. Впрочем, на время осады плата за место княжьим указом значительно снизилась, следствием чего стали и закономерно поползшие вниз суммы за выставленный товар; лотошники отлично понимали, что попытка нажиться во время войны на своих же может дорого им обойтись; так ведь недовольные ценниками, разгорячённые, пылающие праведным гневом горожане аль ратники соберутся и отлупят обнаглевшего купчишку да лавку разгромят, растащив опосля забесплатно непосильным трудом нажитое добро. Однако, несмотря на заметно умерившиеся аппетиты продавцов, местное население не самого богатого достатка по инерции всё так же редко затаривалось плюшками на Торговой улице, предпочитая хаживать на Северный базар, где и выбор снеди был пообширнее, да и цены куда как погуманнее. Ведь бакалейки на бульваре Барышников изначально ставили в расчёте на зажиточных гостей столицы да состоятельных господ аль бояр, что должны не поскупиться на сувениры, предметы первой необходимости и пряности. Оттого в сознании рядового обывателя и укоренилось надолго представление, что на Главной всё страсть как дорого.

«Нет, ну не дерьмо, а⁈ — уже про себя прокудахтал торопливо шагавший по Торговой аллее Емельян, не глядя по сторонам и лихорадочно обдумывая, как бы поделикатнее изложить Ратибору снизошедшее вчера вечером на его белобрысую макушку озарение, полностью подтвердившееся поутру. — Вот мы тупоумцы, и как не докумекали ранее! Всё же так очевидно, о боги! Хотя… Не, никогда бы не подумал!.. И я-то хорош: перебрал все варианты, кроме одного… Но кто мог такое прочухать, а⁈ — до располагавшейся на бульваре Барышников харчевни „Четыре копыта“, где и условились о встрече княжий племянник с Ратибором, оставалось всего ничего. — Нет, пожалуй, я начну издалека, с намёками вещать, а то ведь медвежонок не поверит, ежели сразу в лоб бахнуть, кто наш отравитель… Что вот потом будет, это вопрос! Рыжий шатун наверняка дворец по кирпичикам разберёт, к ведунье не ходи… А я ведь давеча убёг впопыхах да забыл поведать ему ещё новости про секретный ход в тереме! Может, с них осторожно и начать сейчас глаголить⁈ Дядя под хмельной мухой разоткровенничался да намекнул опосля, чтоб помалкивал, но Ратик должен знать: его подозрения оказались небеспочвенными! Да, пожалуй, так и сделаю: про тайный лаз сначала и расскажу, что выведал, покудова опять не запамятовал… А ведь мы ещё и избушку с Жилькой подобрали наконец-то! Об этом тоже надобно пощебетать…»

В этот миг Емельян, погружённый в невесёлые думы и посему не смотревший под ноги, споткнулся о так кстати подвернувшийся ему под мысок сапога, чуть выскочивший из брусчатки крупный булыжник. Это спасло жизнь княжьему племяшу; возникшая из ниоткуда острая боль шустрой молнией пронзила грудь конопатому непоседе, заставив того резко остановиться. Хрипло выдохнув, Емельян непонимающе уставился на рукоять иглообразного стилета, что торчала у него аккурат из-под сердца. Ещё на сантиметр повыше, и смерть наступила бы мгновенно; рассеянность главы Тайной Канцелярии вкупе с очень вовремя выпрыгнувшим из мостовой камнем сослужили ему добрую службу, ибо неожиданный удар был нанесён точно и профессионально, лишь по счастливой случайности пройдя чуть ниже намеченной цели.

— Ты!.. — медленно подняв голову, прохрипел через силу Емельян, уставившись стремительно потухающими в пучине нестерпимой боли очами на знакомую ехидную ухмылку, показавшуюся из-под глубоко натянутого на ряшку капюшона. Это оказалось последним, что произнёс белобрысый летописец перед тем, как, закатив глаза, медленно осесть на брусчатку, проваливаясь в пропасть стремительно накатывающего забытья. До «Четырёх копыт» племянник Святослава не дошёл всего несколько шагов.