Ратное счастье

Признаться, мне не терпелось схватиться с Парфеновым. Правда, я не поверила, что Сериков ругается матом. Я хорошо со взводными командирами познакомилась, когда их принимала, всех троих подробно обо всем расспросила. У Серикова отец — видный геолог с ученой степенью, мать — учительница. Не может быть... Однако, выходит, Парфенов его с Пуховым так и не помирил, а мне ничего не сказал! Но не заводить же свару в присутствии постороннего человека. И я пока ограничилась тем, что вполголоса укорила Пухова: «Не понимаю, Александр Яковлевич, зачем вы выносите сор из избы? Неужели мы с вами не в » состоянии обуздать мальчишку? Он что, и в самом деле матерится?» Пухов обиделся: «Староват я для лжи!»

Ну, Александр свет-батюшка, за твою новую должность! — сказал капитан Ежов, первым поднимая чарку.

Нет,— возразил экс-комбат,— позволь мне, как виновнику торжества... Друзья, за моего тезку, за нашего гостя. Спасибо, Саша, за науку!

Капитан Рубенович поклонился и тоже возразил:

— Позвольте мне злоупотребить гостеприимством и первый тост поднять за наших женщин, которые и на войне прекрасны! — Он выпил первый и, к великому моему конфузу, поцеловал мне руку.

— Ура! — закричал Парфенов. — Вот это мужчина, а мы... — Он безнадежно махнул рукой.

Совсем собачьей шерстью обросли,— с шутливой грустью ввернул Вовка Сударушкин. И все засмеялись. Стали поздравлять и напутствовать комбата:

За тебя, Сашок! Будь здоров на новом месте! И не поминай лихом!

Расти и не кашляй!

И не бей, ради бога, по своим!

Лимит к чертовой бабушке разлимитить!

Фома Фомич начал чудить. Вдруг заголосил по-бабьи: «Соколик ты наш ясный! И на кого ты нас, сирых, покидаешь? И куда ж тебя несут резвы ноженьки? И куда ж глядят твои... бесстыжие глазыньки?»

Это было очень смешно. Капитан Бессонов подмигнул капитану Рубановичу:

— Артист. Как представляется, скотина. А сам до смерти рад, что сядет на мое место.

Фома Фомич захохотал во все горло:

— Рад! Верно. Ты мне, старик, надоел до обморока. Совсем задавил своей эрудицией. Сенека... двадцатого века.

А ты меня «шпреханьем»... на владимирском диалекте.

А ты... доннер веттер... Нет, старик, я вижу, тебе надо напутствие покрепче. — Фома с серьезной миной начал подсучивать рукава гимнастерки.

Не чуди,— остановил его капитан Ежов. — Спой-ка лучше. Нашу. Эту самую...

И Фома Фомич запел. Ах, какой голос!.. И впрямь артист.

Не искушай меня без нужды...

Капитан Рубанович высоко подхватил?

Возвратом нежности своей...

Все в этом романсе для меня было колдовским: и слова, и музыка. Его пела моя покойная мать дуэтом с другом нашего дома — агрономом Иваном Яковлевичем. И я, тогда совсем еще девочка, забилась в спальню-боковушку и плакала сладостными слезами.

Мама вдруг возникла перед глазами, как наяву — живая: кареглазая, улыбчивая, в оранжевом полушубочке, в сатиновых шароварах, заправленных в сапоги,—для верховой езды. Под мышкой потертый портфель со сломанным замком...

И не могу отдаться вновь

Раз изменившим сновиде-е-еньям!..

У Вовки Сударушкина подозрительно повлажнели глаза и задергались губы. А заплакала... я.

Домой меня провожал новый комбат — Фома Фомич. Оказалось, со значением. Только вышли на улицу, начал без предисловия:

Мы у тебя забираем Парфенова. — Я даже не поинтересовалась куда. Так было безразлично. Комбат пояснил:—Теперешняя его должность считай что ликвидирована, а мне нужен заместитель по строевой подготовке. Вот мы и решили... Не возражаешь?

На здоровье.

Так по рукам? Только, чур, не серчать. Раз все по-доброму, то и аллес гут.

Пошел бы, Фома Фомич, на болото! Раз уж решили за моей спиной, чего ж тут оправдываться?

А.., улыбаешься. Значит, не сердишься. Ну и молодец. А кошка — дура!

Юморист. Счастливый характер. Не просто зубоскал, нет. Чудак в лучшем значении этого слова. Наш