Ратные подвиги простаков

Воинский пыл, толкавший его на ратные подвиги, быстро остывал. Он приказал Скаднику выпрягать коней для ночлега. Он уснул в полночь, а виденный им сон вывел его вновь из обычного равновесия.

Иван Бытин видел во сне немецкий штык. Он был не похож на русский: он походил на нож, в то время как русский — на прямое шорное шило. Иван Бытин видел медную опояску, отделявшую рукоятку от лезвия. Иван Бытин дрожал, а немец, державший штык, курил огромную чугунную трубку. Он выбил трубку о лезвие штыка, но вместо пепла из ее жерла вылетела картечь. Пламя озарило пространство, а металлический кончик языка, покрасневший от нагрева, направился в сдавленную грудь Ивана Бытина.

— Мама! — воскликнул он от испуга и проснулся.

Было тихо, Иван Бытин дрожал, а в тишину ночи вкрапливались сухие звуки злобствующих пуль. Ивану Бытину стало жутко, он вышел из-под повозки и прижался спиною к одному из коней, топорщившему уши: конями также овладевал страх…

Павел Шатров и Илья Лыков являлись главными виновниками данного страха: будучи в секрете, они вызвали ложную тревогу, пробудив и Ивана Бытина, и всех нижних чинов двести двадцать шестого пехотного Землянского полка. В секрет они шли торной тропой, пересекавшей поле и уходившей в сумеречные тени надвигавшейся ночи. Над горизонтом гасли алые остатки зарева, потухавшие на тускневших клочках мохнатых облаков. Над головой возвышались звезды, крупные от безлуния, а придорожный бурьян на культивированных полях воспринимался как необитаемый лес. Минувший день погас в небе так же быстро, как погасла надежда каждого солдата на возвращение домой с поля битвы.

Павел Шатров и Илья Лыков расположились в придорожном бурьяне, отойдя от головной заставы на тысячу пятьсот шагов, им же казалось, что отошли они в вечность. В густой темноте ночи оседал туман, сокрывая местность с любым пересечением.

Илья Лыков расположился на опушке в бурьяне как часовой, предоставив Павлу Шатрову как подчаску скрыться в густоте бурьяна, как это требовалось уставом. Природа была таинственна, светящиеся холодные звезды походили на незначительные отверстия в мрачной бездне торжествующей ночи. Поодиночке каждого из друзей постепенно одолевал страх.

Павел Шатров первым нарушил устав, подавшись на два шага вперед, одолевая это пространство движением на локтях. Он прилегал грудью плотно к почве, и сочные стебли бурьяна ломались и глухо лопались под его тяжестью. Илья Лыков насторожился, услышав шорох. Он приложил правое ухо к земле и услышал глухие и неведомые звуки. Он крепко сжал винтовку в руке, предварительно кашлянув.

Павел Шатров понял это как сигнал и подался вперед.

Илья Лыков не понимал, откуда исходит шорох, и затаил дыхание, чтобы никакая скрытая сила не обнаружила его. Павел Шатров подполз ближе и прилип к земле под боком у своего друга.

— Мне, Илья, страшно! — тихо признался он.

— Почему же страшно?

Илья Лыков придвинулся к нему плотнее, чтобы коснуться локтем его тела.

— В нашей сельской местности ночью тоже одному страшно. Страшно оттого, что озноб по спине бегает.

Слова Павла Шатрова звучали искренно и правдиво, но Илья Лыков, подвергаясь страху, не знал, от чего он происходит — от полевого устава или от одиночества среди густых стеблей бурьяна.

Вместе им стало приятнее, несмотря на то, что осадки горького страха таились в глубине сердца каждого. Павел Шатров кашлянул громче, а Илья Лыков вполголоса спросил:

— У тебя махорка заусайловская?

— Романовская, царской фамилии, отборная жилка: в нашей сельской местности на грядах росла.

В курении друзья знали толк, и имена елецких махорочных фабрикантов были упомянуты ими не случайно.

— Можно и романовской жилкой затянуться, — согласился Илья Лыков.

Пункт устава запрещал дозорным и секретам курить, от пункта, как и от постороннего взора, нужно было прятаться. Друзья охотно раскатали шинели, подстелили под бока полотнища палаток, положили под головы для упора вещевые метки и прикрылись соединенными шинелями. Прежде чем чиркнуть спичкой, они укутали головы.

— Как ты полагаешь, Илья, тут — под шинелью — куда лучше, чем на войне?

Павел Шатров осветил спичкой временное убежище, они закурили, и две огневые точки сквозь сизый пепел отражали все лучшее в мире.

— Ты прав, Павел, под шинелью куда удобнее: за нами лежит жуткая ночь, но под прикрытием пройдет она незаметно.

Илья Лыков, затягиваясь, испускал дым через ноздри, позабыв, что за грубой тканью шинели лежали страх и неизвестность.

— Ты, Илья, не знаешь, отчего в нашей сельской местности, когда гуси сидят на берегу реки, то свои головы прячут под крылья?

— Они либо спят, либо углубляются в мыслях.

— Возможно. Но мы с тобою тоже прежде всего прячем головы. Я думаю, что это не от разума, а от испуга.

— Вздор! — воскликнул Илья Лыков. — Первобытный человек скрывал под фиговым листом вовсе не голову.

Он заплевал цигарку и высвободил голову из-под шинели: в таинственности ночи он почувствовал одиночество, и неведомая тревога охватила его. Мир по-прежнему был огромен, биение собственного сердца он подслушивал, как ход маятника стенных часов.