Равельштейн

– Конечно. Когда он сказал, что Раду больше не ждут в Иерусалиме, я даже не стал спрашивать почему. Теперь-то я понимаю, что не видел очевидного.

– Что ж, думаю, он знал о твоих недостатках, когда просил тебя написать мемуары.

– Понимание основ у нас было примерно одинаковое, учитывая мое невежество. Равельштейн знал классиков, я – нет. Но когда я заблуждался, то не зацикливался на ошибках. Позже в жизни я понял, как это глупо – отстаивать свою правоту.

– А он считал, что закрывать глаза – неправильно. Нельзя быть со всеми добреньким.

– Вела хотела, чтобы в конечном счете Грилеску заменил мне Равельштейна. В Париже, когда Эйб влетел в нашу спальню и увидел ее полуодетой, она сразу бросилась в ванную – Вела странно бегала, на цыпочках – и заперла дверь. А через некоторое время заявила, что больше не желает видеть Равельштейна.

– Странно, – сказала Розамунда. Она всегда отзывалась о Веле крайне осторожно и вежливо. – Тогда она и позвала к себе мать? Та приехала в Париж?

– Нет-нет. Старушка померла за пару лет до того. Но твоя догадка отчасти справедлива: Вела всегда обращалась за помощью к матери, когда требовалось решать вопросы… как бы выразиться… человеческих отношений. Сама она такими навыками не обладала. Как бы то ни было, старушка меня терпеть не могла. Появление зятя-еврея отравило ей последние годы жизни.

– Наконец-то ты заговорил о главном, – сказала Розамунда. – Ты много думаешь о самых разных проблемах, кроме самой важной. Ты ведь начинал с еврейского вопроса.

– Конечно, весь наш разговор крутится вокруг этой темы. Как евреи воспринимают то, что миллионы людей по всему миру желают им смерти. Человечество было бы радо от нас избавиться. В одном интервью Гитлер заявил, что, придя к власти, заставит мюнхенскую Мариентплац рядами виселиц и будет вешать на них евреев, пока не перевешает всех до единого. Он ведь именно на еврейском вопросе и выехал. Никакая другая программа ему была и не нужна. Он стал рейхсканцлером благодаря тому, что объединил Германию и значительную часть Европы ненавистью к евреям. И все же, возвращаясь к Грилеску, я не считаю, что он был таким уж ярым антисемитом. Однако, когда его попросили заявить о своих взглядах, он о них заявил. Ему дали право голоса – и он проголосовал. По мнению Равельштейна, я отказывался нагружать мозг неприятной работой, поэтому ничего и не видел.

– Ты не знал, с какого боку подступиться?

– Ну, я прокладывал себе еврейский путь в американском языке, а это не лучший язык для выражения черных мыслей.

– Вы когда-нибудь обсуждали с Равельштейном эту силу зла?

– Пожалуй. Но характер у Эйба был куда жизнерадостнее моего – он смотрел на мир широко открытыми глазами. Нормальный человек, словом. Хотя наивным его назвать, конечно, нельзя.

– Мы с ним проходили Фукидида, – сказала Розамунда. – И я помню, что он говорил про чуму в Афинах и как люди сбрасывали трупы братьев и сестер в чужие погребальные костры. Но Равельштейн никогда не связывал те события с массовыми убийствами в XX веке – по крайней мере, на лекциях и семинарах.