Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х

Время анонимности прошло. Секстон получила известность, и она должна была играть. Она должна была ходить на званые обеды в гости к знаменитым поэтам, приятельствовать с видными писателями и решать, где ее место среди них. Именно этим Секстон и занималась перед отъездом в Европу. Тем вечером у Лоуэллов, пока все еще ели, обеденный стол под локтями писателей внезапно необъяснимым образом треснул. Кайо, привыкший сам приводить все в порядок, кинулся спасать положение. Перед внутренним взором Секстон навсегда застыла картина: ее муж сидит на полу и безуспешно пытается не дать столу развалиться.

В начале июня Энн написала Лоуэллу не слишком доброжелательное письмо: «Я никогда не забуду тот треснувший стол и Кайо, который пытается его удержать, очевидно, делая только хуже. Надеюсь, стол удалось починить, и вы целы и невредимы» 445. Сама Энн была собрана как никогда. Ей наконец удалось достичь стабильности, она готовилась получить свою награду. Награду, которая окажется испытанием.

ГЛАВА 14. У нас все получится

Свобода, сколь бы желанной она ни была, несет в себе опасность. Рука об руку с ней часто следуют сомнения и разлад. И Секстон, быть может, даже больше прочих, опасалась возможностей, которые перед ней открывались. Энн зависела от налагаемых жизнью ограничений — своих навязчивых и шумных детей и упрямого, но надежного мужа, ведь именно они помогали ей обрести эмоциональную стабильность и чувствовать себя в безопасности. Человек в смирительной рубашке подобен запеленатому младенцу: в ограничениях и запретах есть свои удобства. И хотя 1950-е не принесли женщинам равноправия, возможностей или автономии, зато в те годы они имели четкое представление о том, как именно следует жить. Не было интеллектуальной и творческой самореализации, но была стабильность — моральная, политическая и экзистенциальная. А в начале 1960-х Эквивалентам и их ровесницам пришлось решать проблемы, которые, как им казалось, находились вне их компетенции.

22 августа 1963 года, в день, который Секстон иногда называла «днем казни»446, между Энн и ее системой жизнеобеспечения разверзся океан. Энн и Робарт стояли на палубе океанского лайнера и пускали мыльные пузыри в сторону берега, откуда им вслед смотрели дочери Секстон. Энн очень сильно переживала перед отъездом: она нервничала настолько, что один раз даже потеряла сознание в кабинете доктора Орне. Но для собственного спокойствия Секстон взяла с собой впечатляющий «спасательный круг» из вещей — пишущую машинку, больше 20 килограммов книг (и 30 килограммов одежды), а также переплетенный том писем бабушки, с которой была очень близка. Еще она попросила Кумин регулярно навещать Кайо и девочек. Секстон не могла звонить Кумин каждый день, ведь трансатлантические звонки были очень дорогими, но подруги обещали писать друг другу. За день до отъезда Секстон последний раз позвонила своей лучшей подруге, а затем, видимо не удовлетворившись таким прощанием, села за пишущую машинку.

Записка была краткой. «Я только хочу сказать, что я люблю тебя, и буду писать, и не умру, и вернусь домой такой же»447, — написала Секстон. Она подписала письмо «Энн (я)», как бы напоминая Кумин — и самой себе, — кто она такая. Кумин, получив письмо, была «тронута до глубины души»448.

Секстон поехала на год за границу, ожидая, что сочинит новые стихи, которых хватит на целый сборник 449. Где еще заниматься поэзией, как не на земле Рильке и Рембо? Энн и Робарт гуляли по узким улочкам Парижа — Секстон повязала платок поверх растрепанных волос, — останавливаясь в кафе, когда уставали ноги. Особенно им нравилось ходить на блошиные рынки. Вторым пунктом в поездке компаньонок стала Бельгия. Там у них украли багаж, так что женщины пополнили свои гардеробы блузками в европейском стиле. В новой одежде и с новообретенной любовью к частым посиделкам в кафе Секстон начала ассимилироваться в Европе.

Но оказалось, что писать она практически не может. Энн не удавалось нормально побыть в одиночестве. Кто-нибудь, обычно Робарт, все время был с Секстон в одной комнате. «Мне до чертиков одиноко, но при этом ужасно тесно»450, — писала она Кумин из Италии в октябре. Каждое новое стихотворение получалось хуже предыдущего. Энн написала стихотворение о пересечении Атлантики, но позже сочла его неудачным.

Затем Секстон набросала стихотворение о Венеции, но вскоре почувствовала, что оно «не звучит». Европейская история неотступно преследовала Энн: над ней тяготели бесчисленные литературные образы, душа творческие порывы и разрушая уверенность в себе. «Знаешь, что не так с моим стихотворением о Венеции? — писала она Кумин. — Оно слишком похоже на то, что написала о Венеции Мэри Маккарти»451 (в 1956 году Маккарти опубликовала книгу «Изучая Венецию», в которой поделилась множеством оригинальных идей о «самом прекрасном городе в мире»). Слишком многие американские писатели уже высказали свои впечатления о европейском континенте. Что нового могла предложить Энн?