Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х

Если Кумин и была раздосадована тем, что ей приходилось ухаживать за Энн на расстоянии, если она и надеялась отдохнуть от подруги, пока та будет за границей, в письмах Максин этого не показывала. Но она призналась, что завидует Энн. «Я не осознавала, что завидую тебе, — писала Максин в августе, — но это именно так»461. Пока Секстон ездила из Брюсселя в Амстердам, а из Амстердама в Цюрих, Кумин готовила, принимала у себя нескольких придирчивых членов семьи и пыталась вылечить боль в спине. «Пока одни попадают в приключения с зонтами в метро, — с неким раздражением писала она Секстон, — другие остаются дома и готовят гребаное желе»462. Энн распивала негрони и каталась на гондолах, а Кумин «глотала какао-ликер», перечитывала письма Секстон и «хотела бы быть на ее месте».

И хотя Максин отлично справлялась с обязанностями критика и поверенной, она порой задавалась вопросом, как так вышло, что она и подруга, и нянька, и критик, и опекун. Той осенью, пока Секстон была за границей, Кумин прочитала дневники Кэтрин Мэнсфилд. Олсен очень любила Мэнсфилд, и, возможно, Кумин решила ознакомиться с ее произведениями по рекомендации подруги. Мэнсфилд большую часть жизни проболела туберкулезом и умерла в 1923 году. Ее муж, критик и писатель Джон Миддлтон Мерри, никогда не мог толком о ней позаботиться, и поэтому Мэнсфилд полагалась на помощь подруги Иды Бейкер, которую называла Л. М. (она переименовала подругу в Лесли Моррис). Бейкер была невероятно преданной подругой: как писала Кэти Ройфе, Ида «периодически все бросала и исполняла все прихоти Кэтрин — была ее уборщицей, швеей, поверенной, компаньонкой, поварихой и медсестрой»463. И хотя Мэнсфилд часто выражала благодарность подруге («союз друзей столь же священен и вечен, как и брак»464, — написала Кэтрин однажды), впоследствии она отказалась от помощи Бейкер и резко порвала с ней отношения.

Кумин была обескуражена тем, как эта «трогательная, глубокая дружба… за годы товарищества, ухода и нежных домашних забот превратилась в пренебрежительную язвительность, так что Мэнсфилд в какой-то момент начала презирать Иду и стала отвечать ей резкостями, срывами и издевками». И хотя Кумин сочла историю Мэнсфилд поводом поразмыслить над тем, как сложно бывает пронести прежнюю дружбу в новую жизнь («Был бы еще пункт обмена, где можно оставить надоевшую дружбу и примерить другую», — писала она), мораль этой истории вполне очевидна. Слишком постоянного, слишком надежного человека могут принимать как данность, не ценить. Тот, кто полностью принимает на себя роль опекуна, не может при этом быть настоящим другом.

А Кумин хотела быть больше чем опекуном. Максин хотела быть подругой, а не нянькой, и у нее тоже были свои потребности. Она нуждалась в интеллектуальной дружбе и понимании. Секстон могла задать Кумин встряску и вырвать ее из кокона сдержанной пристойности — помочь ей сбросить маску послушной дочери «прекрасной леди». Энн была мятежным, непостоянным двойником стабильной и приземленной Максин 465.

Как-то Секстон пошутила, что она — первая настоящая подруга Кумин. И в своих письмах Максин это признает. «Я приняла тебя с твоим прошлым, твоими радостями и горестями», — писала она Секстон холодным и мокрым сентябрьским днем. Кумин «осмелилась впустить эти драгоценные чувства и удержать их». Она превратила некоторые из них в стихотворение, прощальную речь, в которой одной подруге запрещалось оплакивать другую. Одна строчка начиналась со слов «У нас есть свои константы»:

Океан между нами
и горбатые спины холмов
между нами
говорить мы не сможем так долго
провод речь обрезает, и толком
ничего, механическим щелком
отзывается тишина.
Шелестя сквозь Атлантику словно
папиросная бумага.

Возможно, «папиросная бумага» напомнила Секстон о семинаре Лоуэлла: его аудиторию всегда наполнял звук сворачиваемых самокруток. Именно там Энн подружилась с Сильвией, которой ко времени поездки уже не было на свете. А теперь и сама Энн пыталась удержаться, чтобы не последовать за подругой.