Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х

Кроме того, тридцатичетырехлетняя Секстон, которая никогда не увлекалась силовыми упражнениями, устала морально и физически. За первые несколько недель поездки они с Сэнди много километров прошли пешком, посещая достопримечательности и выискивая рестораны и кафе. Энн даже попробовала сама укладывать волосы, но осталась недовольна результатом 452. Такая активность была ей в новинку: «ты можешь представить, как я иду в Бостон пешком?»453 — писала она Кумин. Но зато ходьба унимала ее беспокойные мысли и помогала обуздать вызванную поездкой тревожность.

Но главной проблемой странствующей поэтессы было отсутствие лучшей подруги. «Господи, как ужасно, что я не могу тебе позвонить и приходится писать, — жаловалась Секстон подруге в октябре из Венеции. — Знаешь, теперь я по-настоящему понимаю, сколько радости наша дружба привносит в наши писательские жизни»454. Без креативного сообщества — Института, мастерских или творческого союза двух поэтов — Секстон практически не могла писать. Вместо того чтобы сочинять стихи, Энн провела большую часть своего путешествия по Европе, размышляя об условиях, необходимых для написания поэзии. Эта тема перекликалась с семинарским докладом Олсен, который Секстон закончила расшифровывать прошедшим летом. В начале сентября в одном из писем Энн рассказывает, что «истинная природа поэта» в том, чтобы «изолироваться и всегда быть наблюдателем своей собственной жизни»455. Конечно, это все прекрасно, рассуждала она, но «что хорошего в изоляции, если ее не с кем обсудить». По авиапочте беседы выходили очень долгими. Секстон нуждалась в мгновенном вознаграждении, которое возможно только в телефонном звонке или при личной встрече.

Разлука с Кумин серьезно повлияла на Секстон. Во-первых, она разрушила распорядок Энн. «О, Макс, как я скучаю по нашим утренним беседам, — размышляла Секстон в конце августа, вскоре после прибытия во Францию. — Я чувствую себя такой же несчастной, как если бы потеряла руку, но все еще пыталась ею что-то делать»456. Рука Энн привычно, рефлекторно тянулась к телефону, но теперь ей приходилось сдерживать свои порывы. А еще с Кумин Секстон могла быть по-настоящему честной. С Кумин, и только (беседы с доктором Орне пробуждали в ней честность другого рода: более детскую и непоследовательную). И хотя Энн вела нежную и задушевную переписку с Кайо, правдивые, тревожные письма она отправляла Кумин. В своих письмах Кайо «умоляет меня… быть его принцессой», рассказывала она Максин в октябре. «Кайо всегда обнимет… Но поймет ли? Редко. Познает ли? Никогда»457. А с Кумин Энн могла говорить о своей тревоге, о творческом кризисе и о том, как боится, что она действительно, на самом деле психически больна, что ей нужен постоянный уход специалистов-медиков. По предположению Секстон, Кайо настоял на ее путешествии еще и потому, что надеялся доказать — она уже «исцелилась». Но Энн переживала, что это не так и что исцеления не произойдет никогда.

Но важнее всего было то, что Кумин обеспечивала Секстон стабильность и помогала с самоопределением. «О, Максин, все эти разговоры — одно большое „привет, я здесь, я существую"» 458, — пишет Энн из Флоренции. Как будто беседы с Кумин помогали Секстон убедиться в том, что она настоящая и что завтра и послезавтра она все еще будет здесь и никуда не исчезнет. А теперь, вдалеке от подруги, Энн ощущала приближение маниакального, нестабильного периода. Она «чувствовала себя… на грани выживания». Энн заваливала Кумин письмами, где пыталась подкрепить свою стойкость каждым новым «я». Максин пыталась успокоить Секстон, напоминая, что «ничего не меняется, кроме ленты в печатной машинке»459. С характерной уверенностью Кумин говорила подруге: «У нас все получится». Эта фраза стала чем-то вроде мантры для Секстон, которая в каждом письме повторяла, что выживет, что вернется домой и что у нее «все получится».

Тихой венецианской ночью в конце сентября Энн вдруг вспомнила тот год, когда они с Максин только познакомились. Джон Холмс свел их вместе в той странной, маленькой аудитории в Бэк-Бэй, но вскоре попытался положить конец их зарождающейся дружбе. Секстон поразилась, как близок он был к тому, чтобы действительно разлучить их с Максин. С тех пор были и другие проверки — включая те 72 часа, когда Секстон думала, что рэдклиффский грант получила только Кумин, — и Секстон пришла к выводу, что именно ранние годы были для них с Кумин настоящим испытательным полигоном. Энн отправила Максин письмо, делясь размышлениями обо всех их злоключениях: «Если нас не разлучил Джон, нас не разлучит никто. Максин, нас испытывали, и мы прошли испытания. Видишь. Наша дружба по-прежнему крепка»460.

В эпоху, когда мужчины господствовали в семьях, в учебных заведениях и в психоанализе, Секстон и Кумин лелеяли свою чисто женскую привязанность. Им удалось взрастить свою любовь, несмотря на давление мужчин.