Раз мальчишка, два мальчишка

А внутри – мысли сбились и стали орать, что сейчас он здесь подохнет, запутается, задохнется, не выберется. Никогда еще мысли не казались Андрею настолько отдельными от его тела, которое двигалось вперед как бы само по себе, время от времени подгоняемое этим странным давлением. Андрей попытался заглушить их, направить в единственное место, где было достаточно спокойствия, – в прошлое.

Шаг за шагом он тащился по тоннелю и по своей памяти все дальше в детство. Чем старше было воспоминание, тем легче ему становилось идти. Тем меньше оставалось пространства для страха.

Под новогодней елкой – нет страха.

Под одеялом – нет страха.

В детской коляске – нет страха.

В самой маленькой матрешке – нет страха, потому что она спрятана внутри других.

На минуту Андрей остановился, чтобы еще раз осмотреть стены тоннеля, от которых все еще исходила непонятная угроза. Из бурых они сделались розовато-мясными, вместо каменистых вкраплений появились сине-красные прожилки. Казалось, что стены дышат и шевелятся. К запаху сырой земли примешался запах крови, и Андрей почувствовал, как мясные стены растут, разбухают и давят, и давят его, проталкивая куда-то дальше. Он вскрикнул и кинулся вперед, свеча погасла, и его окутала красная пульсирующая темнота.

Мысль о самом первом воспоминании постепенно превращалась в бессвязный крик, который все отдалялся, терял форму и смысл. Уже даже невозможно было выговорить это словами. Даже представить, как эти слова могут выглядеть и как звучать.

Вместе с красной темнотой, превратившейся в целый мир, пришел другой звук. Это был не крик, а ласковый напевный шепот.

И а-е-е ой е-а-ый, а-ю-и а-ю,
И-о е-и е-я я-ый о-ы-е о-ю,
А-у а-ы-а я а-и, е-е-у о-ю,
Ы е и, а-ы-и а-и, а-ю-и, а-ю…

Невозможно было понять, что шепчет этот голос. Но все и так было понятно – голос звучал знакомым, родным и всепрощающим. И этого было достаточно.

Сорока-ворона

Долго шумел лес, а потом затих. Деревья опустили ветки и замерли, как будто кто-то наконец сумел их убаюкать.

Из леса вышла девочка. Она немного постояла на его краю. Казалось, она прощается с кем-то невидимым и очень близким. Потом девочка встрепенулась, убрала длинные волосы за спину и побрела по ослепительно-белому полю. Она шла туда, где на идеальном снежном полотне виднелись чьи-то неопрятные серые стежки. Влево-вправо, вверх-вниз – кто так зашивает? «Вот ведь криворучка», – подумала девочка.

Она подошла поближе, и стежки превратились в спинки старых панцирных кроватей. Кое-что про эти кровати она помнила – нет, скорее знала. Это знание сидело в ней само по себе и говорило сотней чужих голосов о том, что должно ее пугать, что смешить, а что заставлять плакать. Сейчас ей захотелось плакать.

Девочка сунула руку в карман совсем не девчачьих штанов с отвисшими карманами, поискала платок – должен же у нее быть платок! Но платка не было. Вместо него она достала скомканный листок бумаги. Это оказался детский рисунок с зеленым солдатом, в одной руке – цветок, а в другой – автомат, и надписью: «ПОСКОРЕЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ ДАМОЙ!».

Стало легче и даже как-то веселее, словно кто-то ласково помахал ей совсем издалека. «Все правильно», – подумала девочка и отправилась дальше.

Сначала она шла быстро, чувствуя, как приятно пружинят ноги, как легко они касаются снега, как тот празднично похрустывает, а потом – все медленнее и медленнее, растягивая шаги и время.

Ей очень хотелось, чтобы эти кровати оказались пустыми. Пустыми, застеленными колючими одеялами в клетку, увенчанными, как коронами, подушками уголком. Обязательно уголком, потому что она знала, что на такие подушки не ложатся, они не предназначены ни для чьих голов и плеч, они стоят на кроватях для красоты.

На кроватях с такими подушками никто не может лежать.

Девочка всматривалась и всматривалась в поле, пытаясь различить их, но все тонуло в белизне снега.

«Кровати должны быть пустыми», – твердила она про себя.

Но чем ближе она подходила к ним, тем больше становилось темных пятен, разрывающих белый цвет. Пятна множились, сливались и приобретали очертания. Ей не нравились эти очертания, потому что они напоминали ей собственное тело. Но эти тела не двигались, они просто неподвижно лежали. Они спали днем, хотя все знают, что днем спать нельзя.

На кроватях безо всяких подушек лежали абсолютно лысые мертвые парни. Как будто для верности у каждого из них вышили крестиком на лбу или на груди по маленькому бордовому отверстию. Вышили некрасиво, неаккуратно, как придется. «Чтобы не осталось ни тела, ни памяти», – догадалась девочка и провела рукой по гладкой бугристой голове. Зачем-то она попыталась представить себе эту голову с волосами: представить голову ребенка, парня, мужчины с залысинами, вообразить всю его жизнь за него. Ей было в общем-то все равно, насколько плохой или хорошей могла оказаться эта жизнь, главное было вернуть ее законному владельцу: не Стригачу, не командованию, а этому лысому жалкому телу.