Разбег

Через несколько минут начался концерт. Выступили туркменские бахши. Показали отрывок из «Ревизора» артисты Туркменского драмтеатра. Женскую роль в отрывке исполнял мужчина, знакомый Амана, и это доставило ему особое удовольствие. Он все время наклонялся к Иргизову и, смеясь, шептал:

— Это Курт. Я его давно знаю. Он моложе меня лет на пять. Это первый бабник был, клянусь. А теперь сам вышел на сцену женщиной. Вот как меняется жизнь, Ваня. Один из красного командира превратился в археолога, а другой — из мужчины в женщину!

— Эй, прекратите же вы! — опять потребовали сзади.

— Ладно, все. Молчу. Извините. — Аман разогнулся, привалился к спинке стула и стал смотреть на сцену.

Нина Ручьева вышла в длинном, до пят, светло-голубом платье. Иргизов замер. Аман сказал тихонько:

— Сиди тихо, а то еще скажешь ей что-нибудь.

Зина пододвинулась к Галие-ханум.

— Правда, у нее красивое платье? Мы вместе с ней шили.

— Ах, Зиночка, она так мила, — ответила Галия.

Нина свела ладони. Громкий бархатный голос актрисы заставил замереть всех. Нина читала Блока «На поле Куликовом». Читала не торопясь, с какой-то, незнакомой доселе Иргизову, приподнятостью.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Аман опять приклонился к Иргизову. Тот вздрогнул, поморщился: любые слова сейчас неуместны.

— Ваня, это она о ком?

Иргизов отыскал руку Амана, пожал. Когда Нина прочитала и, после долгих аплодисментов, ушла со сцены, сказал:

— Это о нас.

Публика, выйдя из театра, растекалась по улицам и улочкам Ашхабада. Два молодых актера, держа под руки Нину Ручьеву, подвели ее к Иргизову.

— Пардон, дорогой товарищ, — сказал один. — Вот ваша возлюбленная.

— Идите, гуляйте, — грубовато спровадил их Иргизов.

Галия и Зима тотчас подхватили Нину под руки и защебетали около нее, словно весенние ласточки.

— Ну, что, Аман, едем в Гранд-Отель? — предложил Иргизов.

— Ну, разумеется. Как ты скажешь, так и будет. Стол давно заказан…

На другой день, с утра, укладывали вещи. Хлопотала, в основном, Нина: складывала все, что могло пригодиться. Иргизов не находил себе места. Наконец, оделся, вышел из дому и вскоре был у Каюмовых.

Ратха нашел в глубине двора: он стоял возле клумбы с распустившимися розами и внимательно смотрел на них. Иргизов окликнул его, но Ратх не услышал.

Иргизов еще раз, погромче, окликнул Ратха. Тот обернулся. Сухое, сосредоточенное лицо подернулось скупой улыбкой. Он вынул руки из кармана вельветовой жилетки и подал руку:

— Здравствуй. Извини, что вчера не смог разделить с тобой застолье. Признаться, не хотелось тебе портить настроение. Вы с Ниной уезжаете, у вас настроение, а я, как видишь…

— Ратх, что, все-таки, случилось? Где ты теперь? Говорят, тебя освободили от должности инструктора?

— Я теперь в Осоавиахиме, — усмехнулся Ратх. — Тоже — инструктором. Бюро решило, что именно в Осоавиахиме подходящ метод командования, а в колхозах командовать нельзя.

— Ратх, но, наверное, так оно и есть, — мягко заметил Иргизов. — Надо вырабатывать в людях сознательность. А это делается постепенно.

— Ты еще! — вспылил Ратх. — Вот такие, как ты, добряки, и портят все дело! Наша революционная сознательность формировалась иначе. Нас уговаривали, убеждали, пугали, чтобы мы не шли против царского строя, но мы брали оружие! Нас били по головам, гноили в тюрьмах и ссылках! Нас расстреливали пачками. Нас вешали на площадях! Вот так формировалось наше сознание! А теперь за то, что я раскулачиваю врагов Советской власти и записываю их в колхоз, чтобы перевоспитать в коллективе, меня снимают с должности. Нет, Иргизов, выльется вам ваша доброта кипятком на голову. У туркмен есть поговорка: «Камыш крепко не зажмешь — пальцы порежешь». Вы забыли эту поговорку!

— Каюмыч, да ты что? — удивился Иргизов. Таким разгневанным он еще не видел Ратха. — Ты успокойся, Каюмич. Я знаю, что ты человек бескомпромиссный, как говорится: или — или… Но сейчас такое время… Даже не знаю, как точнее сказать… Словом, жизнь начинает строиться на доверии… Одно доброе слово сильнее десяти строгих.

— Да брось ты, — отмахнулся Ратх. — Ты и такие, как ты, заблуждаетесь. Вы сняли с обстановки строгость. Вы разрядили ее. Но не сегодня, так завтра вы пойдете с саблями наголо против басмачества, потому что ослабили обстановку и дали возможность басмачам ополчиться на Советскую власть. Завтра вы будете рубить басмачей и кричать, что занимаетесь самым гуманным делом. Но вы могли бы не допустить кровопролития, если б не развенчали нашу строгость. Революционную строгость! С вас это спросится. Времена меняются, Иргизов. Вы выставляете себя людьми добрыми, но вы — просто либералы.

— Каюмыч, опомнись. Ну, что ты взбеленился? — пошел на примирение Иргизов. — Ну какой я либерал? Просто я терпеливее тебя. Я прощаю девять смертных грехов из десяти каждому грешному человеку. И тоже тебе приведу хорошую пословицу: «Терпение и труд — все перетрут».