Разбег

Галия-ханум в вечернем, черном платье, с белым ридикюлем. Зина нервничала: кажется, Галия — единственная из присутствующих женщин разрядилась «в пух и прах». Зина касается плечом се шикарного шелкового платья, от которого пахнет духами, и стыдливо отодвигается: всё-таки, Зина Иргизова — комсомолка, а тут такой шик… Она смотрит в президиум на сцену и ей кажется, все писатели смотрят на Галию и не сводят с нее глаз. Вот на трибуну поднялся Мурадов. Встретили его аплодисментами. Он соединил руки над головой, приветствуя новый, нарождающийся рабочий класс Туркмении, по посмотрел, как показалось Зине, на Галию-ханум. «Надо же было Ивану посадить меня рядом с ней! — подумала она стесненно. — Сел бы сам… А то сами с Аманом отодвинулись, разговаривают между собой, а я должна отвечать на вопросы этой павы и слушать ее восхищения».

— Мурадов сегодня прямо бесподобен, — сказала Галия-ханум. — Посмотрите, как он держится. Усики какие отрастил… — И Оразов — тоже…

— А почему Тамара Яновна с мужем не пришли? — спросила Зина, чтобы не казаться совсем уж дикушкой.

— Ах, девочка, у них там такое теперь. Ратха же сняли с должности, передвинули куда-то.

— Да? А я и не знала, — удивилась Зина. — Ваня мне ничего об этом не говорил.

Иван Иргизов сам только сейчас узнал от Амана о некоторых переменах. Оказывается, приезжал секретарь Средазбюро ВКП(б) товарищ Кахиани.

— За что же, конкретно, сняли Ратха? — с недоумением спросил Иргизов, и оглянулся на сидящих рядом, красноармейцев. — У него же партийный стаж с девятьсот пятого. Могли бы учесть. Да и прислушаться к его принципиальности следовало бы.

— Его подвел Бабаораз, — тихонько отозвался Аман. — Бабаораз представил материалы о сплошной коллективизации в Чарджупском округе. Ратх подтвердил данные. А потом все это назвали «левацкими» ошибками, перегибами, и отменили прежнее решение. Да и какая там коллективизация! — усомнился Аман. — Дехкан загоняли в колхозы силой. А теперь опять действует басмачество, и колхозы разваливаются.

— Да, дела, — с сожалением сказал Иргизов. — Вероятно, поэтому и не пришел сегодня Ратх?

— А почему же еще. Он, знаешь, какой самолюбивый. Партия для него — все на свете. Она ему заменяет и отца, и мать, и брата. Ратх так переживает, словно тяжело заболели все его близкие.

— Да, дела…

— Чего ты все время «дакаешь», — рассердился Аман. — Время опять начинается такое, что не дай бог. У нас уже поговаривают — скоро оба полка двинутся в Каракумы. Басмачи уже совершили налет на Ташаузский округ.

— Так, наверное, и будет, — согласился Иргизов.

— Так, конечно, — уточнил Аман. — Но у тебя не так. Зачем ты уезжаешь в такой момент? Разве твое место в университете? Твое место на коне, в кавалерийском эскадроне.

— Аман, все давно решено. Вещи собраны. — Иргизов помолчал, посмотрел на сцену, где сменился выступающий, и добавил: — Я не пришел бы сегодня сюда. Только ради Нины. После собрания концерт. Она будет читать Блока. Это ее последнее выступление в ашхабадском театре.

— Слышал уже, — сказал Аман. — Галия мне говорила. Но мы не очень-то радуемся вашему отъезду. Ты меняешь конское седло на коровье, — понял?

— Еще бы не понять!

— Твою археологию я вообще не признаю.

— Ладно, потише, на нас с тобой уже люди смотрят. Вон смотри, Кермолла выходит.

Шестидесятилетний старик в тельпеке и халате, поднявшись на трибуну, начал читать стихи о большевиках.

Туч больше нет. На небо вышла луна.

Ночь ушла. Пришел яркий день.

Нет царя. Давно прогнали царя.

Молодец ты — правишь страной, большевик!

Зал зааплодировал. Кермолла рассказал в стихах о победе большевиков, поклонился и гордо сел на место. Ему долго хлопали, и председательствующий попросил, чтобы Кермолла выступил еще. Старый поэт, однако, лишь приподнялся со стула, еще раз раскланялся и сел.

— Я понять не могу, Ваня, что тебе даст археология? — сказал Аман. — Я все в тебе понимаю. У тебя добрая душа, ты любишь женщин. Еще больше любят женщины тебя. Все правильно: так и должно быть, потому что женщины — это жизнь и продолжение жизни. А археология — что?

— Археология — воскрешение жизни, — ответил Иргизов. — Я хочу оживить всех когда-то погибших великих людей. И не только людей, но и целые эпохи, в которые жили великие люди.

— Товарищи, можно, в конце концов, потише, — попросили сзади.

— Все, молчим, — сказал Аман, оглянувшись, и спросил: — Интересно, долго еще будут выступать поэты.

— Сиди. Все равно, пока моя жена не выступит — никуда не уйдем. Вон, опять Мурадов на трибуне, смотри.

— Хороший парень, — подтвердил Аман. — Он мне нравится. Но тоже не пойму, зачем он в поэзию ударился? Медресе окончил, ученый человек, а сочиняет стихи. Слушай, о чем говорит!

Иргизов не согласился:

— Хорошо говорит, брось незаслуженно обижать человека. О раскрепощении женщин никто пока не писал. Он первый.