Разбитое зеркало

Кончилось кино — пустая зарубежная комедия, по экрану еще ползли вверх титры, звучали последние аккорды, а зрители, теснясь в проходах, пошли к выходу; мелькнула впереди и затерялась за спинами покидающих зал белая блузка. Я вышел последним, в распахнутые двери тянуло свежестью, по мокро чернеющему асфальту шумел спорый дождь, лилась вода с крыш, где-то впереди громко разговаривали и смеялись. Ежась от стекавших за ворот струек, я торопливо пошел в сторону гостиницы, стихший было ливень снова припустил, пуще зарябили лужи, полнясь водой, понесся вдоль тротуаров дождевой поток. Шедшие передо мной парень с девушкой, держась за руки, побежали через площадь под навес магазина, я поспешил за ними и прислонился к каменной стене. Дождь то стихал, то усиливался, пахло сырой землей, роняя капли, вздрагивали листья каштанов, и дождевые брызги долетали до белых босоножек прижавшейся к парню девушки с мокрыми волосами…

В гостиничном номере с еще невыветрившимся после ремонта запахом масляной краски показалось сырей и холодней, чем на улице. Я распахнул окно, небо уже прояснило, последние лучи солнца отражались в верхних стеклах соседнего дома, блестела омытая листва, и освещенные холодным закатом розовели изглоданные войной башни на том берегу. Но бойницы, незаделанные провалы в стенах, дымящаяся после дождя река под крепостным валом уже мрачнели и полнились тенью. И опять вспомнился мальчишка, защищавший с моряками взорванный мост.

Когда заснул, приснилось, что это я, укрывшись за разрушенными стенами бастиона, держу последнюю оборону. Крошится камень, летят осколки, взвизгивают, взбивая пыль, пули, а я, прижимаясь к стене, стреляю по бегущим к мосту автоматчикам, стреляю по их серым мундирам, каскам, по орудию, которое выкатывают в Темном саду для прямой наводки. Рядом погибшие матросы, я глотаю сухой, горячий воздух, что-то кричу, но не слышу себя, я тоже убит, но продолжаю кричать.

Я пробуждался, засыпал и опять сражался и умирал у старого Нарвского моста на рубеже России. Только было непонятно — откуда я знаю, что стало потом, ведь я убит, с кем же было все то, что случилось со мной после?

На днях нечаянно нашел свою много лет пылившуюся со старыми бумагами тетрадку и на пожелтевшей по краям первой страничке прочел крупно выведенное: «Всем хорошим во мне я обязан книгам». Совсем непохожий на мой теперешний почерк, буквы с завитушками, бурые выцветшие чернила…

Книг в деревне, где я переписал тогда с листка календаря эти горьковские слова, почти не было. Школу у нас закрыли весной сорок первого, когда молоденькая учительница вышла замуж и уехала в другое село, взамен никого не прислали, и всю войну ребятишки ходили учиться за три километра в соседнюю Маломуромку. Не было и избы-читальни, и лишь в колхозной конторе среди папок с ведомостями начисления трудодней лежали три книжки: «Кавказский пленник», «Происхождение земли» и «Борьба за огонь». Впоследствии, когда нашу Красноярку объединили с двумя соседними деревнями, прислали библиотеку из сельсовета — полнехонький книжный шкаф, но в сорок пятом были только те три книжки, несколько потрепанных брошюр, да еще привез я тогда с собой из Нового Васюгана сборник задач и учебник литературы за восьмой класс — надеялся, что когда-нибудь снова смогу учиться, и эти потрепанные довоенные учебники были словно ниточка, за которую долго держался.

А слова Горького переписал в тетрадку, когда начал вести дневник. Сохранилось от него с десяток страничек, да несколько вставленных в прорези для уголков с годами бледнеющих фотокарточек. Некоторые тоже потеряны, и на их месте обрамленные строчками светлые пятна. Жаль, что дневник я вел недолго, да и записывал несущественное. А сколько интересного рассказывали наши деревенские, собиравшиеся зимними вечерами на огонек керосиновой лампы в контору! Сколько пережитого, сколько жизненных дорог, судеб… Теперь уже почти никого из тех людей не осталось, ушло в небытие и то, что с ними было.

Не думал я, что спустя много лет буду часто ворочаться памятью к деревне, куда привела меня когда-то судьба. Моя деревня… Я говорю: «Мой Ленинград», потому что в нем родился, называю своим шахтерский город Кивиыли в Прибалтике, где прошла большая часть моего довоенного детства; Нарва и Тарту — тоже мои города, там я учился, зову своим городом Томск — здесь живу уже двадцать с лишним лет. И та притулившаяся на обрывистом берегу Васюгана деревушка Красноярка, которой сегодня уже нет, — тоже моя.

Родная, приютившая меня деревня. Оглядываясь на прожитые там годы, теперь понимаю, что то была для меня светлая пора. Хотя еще не до́сыта ели, ходили в обносках, тяжело работали за скудные трудодни — самое страшное уже миновало, рядом жили хорошие люди, и жизнь была впереди, и надежда.