Разбитое зеркало

— Кто деньги взял, тот сюда не принес. — Пальцы Арсентия Васильевича опять стали выбивать беспорядочную дробь. — Слушай, Пышкин, а может быть, это ты как-нибудь нечаянно? Может, с пола поднял? Вспомни.

Пышкин, потупившись, молчал.

— Сколь волка ни корми, он, туды его, все в лес норовит, — начал закипать Тихоныч. — Лодку тогда тоже не ты угонял? Это же вредительство…

— Нечего нам тут голову морочить, отдай без греха, — Ванюшка поднялся и, качнувшись на косолапой ноге, сделал шаг в сторону Пышкина.

— Не видел я ваших денег! — отчаянно крикнул Пышкин, сжавшись, как затравленный зверек.

Он был один против всех. Никто не верил ему, никто на всем свете…

— Не трожь, Иван, — вмешался Антоныч. — Нельзя так. Раз такое дело, видно, мне отвечать за Серегину пропажу. В моей бане случилось.

Ванюшка поднял густые, сросшиеся брови, потоптался и сел.

— Э-э, нет. На что себя наказывать? — возразил Арсентий Васильевич. — Неправда, допытаемся, кто вор. Не может быть, чтобы не допытались.

— Бросьте все это, — не выдержал Сергей. — Хрен с ними, с деньгами.

— Кого бросить? — вскинулся Ванюшка. — Леший, что ли, по баням ходит? Триста рублей. Мне, знаешь, за такие деньги сколь трудиться надо? Или ты сильно богатый?

Арсентий Васильевич молча взялся зажигать лампу. Электричества тогда у нас не было, и по вечерам в конторе горела пожиравшая массу керосина висячая лампа «молния» с жестяной крышкой вместо рефлектора. Ведал лампой председатель сам, не доверяя столь ответственного дела ни мне, ни нашей посыльной Тоньке. Самолично подстригал фитиль ножницами, сам вывертывал его на нужную длину, и сам же зажигал серянкой. И сейчас, поколдовав над «молнией», он зажег ее, и сразу за окнами сгустилась темнота.

— Так че ты нам скажешь, Пышкин?

В гнетущей тишине потрескивал фитиль, видимо, керосин был с водой. Вокруг лампового стекла вились слетавшиеся на свет комары.

— Че же ты нам скажешь?

Пышкин, Пышкин! Наверное, ты на всю жизнь запомнил, как в этот драматический момент скрипнула дверь и появился твой ангел-спаситель — Антонычева соседка Татьяна Майданова.

Прищурившись, Татьяна прикрыла ладонью лицо не то от едкого самосадного дыма, не то от света.

— Батюшки, полну контору накурили. И как им не опостылеет этот табачище!

— Ты, Васильевна, по делу али как? — строго спросил Арсентий Васильевич. — Совещание тут по одному вопросу.

— Так и у меня этот самый вопрос. Не приведи господи. — Она горестно всплеснула руками. — Варнак-то мой, Сенька, че наделал — жмень денег домой принес: «На, мамка, чаю фруктового купишь…». Ноженьки мои подкосились: «Сыночек, где же ты их взял?»

— Так я же видал, как он через городьбу лез, — вспомнил Тихоныч. — Ах он, туды его…

— А все этот табак проклятущий, — в сердцах сказала Татьяна. — Вы же, мужики, и приучили мово Сеньку курить. Он в суседской бане в чей-то карман за куревом полез, а натакался на другое. Ведь сама какую нужду терпела, чужой крошки не трогала. Мало мне свово горя. Я было за ремень, да одумалась. Побегла к Настасье, она и говорит — деньги-то Сергеевы. Мужики, мол, в контору дознаваться собрались. Тошно мне… Так я тем же следом сюда. Вот… — Татьяна вынула из кармана фартука пачку кредиток. — Вот они, Сереженька, деньги. Прости, Христа ради, мово Сеньку. Без отца ведь растет.

Днями Татьяна бывала на работе, подчас ночевала где-нибудь на дальнем культстане или покосе, и ее семилетний Сенька частенько оставался голодным. Не раз его захватывали на чужих грядках, но никто не предположил, что это он позарился на деньги.

— Скажи на милость! Че с него станет, когда вырастет? — подивился кто-то.

Серега при всех пересчитал зеленые трешницы.

— Все целы… Спасибо, Татьяна Васильевна. А то мы тут…

— Не грешите ни на кого.

Татьяна, поклонившись, ушла, и все заговорили возбужденно, враз. Довольны были, что нашлась пропажа, и каждый в душе радовался за себя — ведь, как ни говори, если бы вор не обнаружился, пятно осталось бы на всех.

— Вот и догадайся, кто взял…

— Уши бы нарвать варнаку.

— Да чего там! Безотцовщина.

В углу раздалось всхлипывание. Плакал Пышкин, Занятые разговором, все как-то забыли о нем, а у него, крепившегося до сих пор, вдруг прорвались долго сдерживаемые рыдания. Я вспомнил, что он не заплакал даже тогда, когда мы с Серегой настигли его во время побега, а сейчас, по-детски всхлипывая и утирая кулаком слезы, он рыдал от обиды и напраслины. Маленькая тень на стене, вздрагивая, плакала вместе с ним.

Стало неловко и стыдно.

— Успокойся, парень, случается, язви ее, в жизни промашка, — попытался утешить его Арсентий Васильевич.

Серега достал из пачки трешку:

— Возьми.

Пышкин отвернулся, и его худенькие плечи затряслись пуще.

— Обидчивый, — сказал Ванюшка. — Никто же его пальцем не тронул.

Один по одному мужики стали расходиться. Пышкин перестал плакать и понуро сидел в углу.

— Айда, Пышкин, — сказал, подымаясь, Антоныч. — Нам с тобой еще коней попроведовать надо. Ну, не тужи, я на тебя не думал худого. — Антоныч беспалой рукой погладил мальчика по голове. — Все из-за Сереги получилось. На нашу голову мы его зазвали. Айда, сынок.