Разбитое зеркало

Пластинок было всего ничего: «Танец маленьких лебедей», румба, танго, два романса в исполнении Козловского. Но больше всего нам почему-то нравился марш из «Аиды». И сейчас, услыхав то знакомое, я вспоминаю наш клуб с еще невыветрившимся запахом льняной костры́ и прели, будто опять вижу повязанных платочками колхозниц и слышу ликующую музыку Верди с постукивающей на трещинке ногинской пластинки.

Последней, хотя ей было ближе всех, пришла в клуб одинокая Дудичиха.

— Глядя-ко, а ведь нас еще артель народу, — молвила она, оглядев собравшихся, и, раскинув руки, пошла мелко перебирать ногами:

И-их, и-их, и-их… Сыпала, посыпала
Погода сыроватая…

Опустилась на ближнюю лавку, перевела дух:

— Позабыла уже, когда в последний раз плясала. С непривычки-то чижало. Хоть посидеть, поглядеть на молодых. Вон они, как гудочки повытянулись. Вроде бы не с чего и расти.

— Как есть вся деревня сошлась, — сказал Серега, складывая пластинки, — ровно на какой праздник, елки-палки.

Впоследствии мы даже ставили своими силами «Без вины виноватые» и «Разлом», а в тот первый вечер сыграли маленькую пьесу, название которой теперь уже позабылось. Я представлял эсэсовского офицера, непрошеным гостем заявлялся в крестьянский дом и спесиво требовал, чтобы меня вкусно накормили. Черноглазенькая Санька Беспрозванная, игравшая хозяйку, начинала «варить» для меня в чугунке последнюю курицу и тайком посылала сынишку за партизанами.

Я строжился, коверкая язык, требовал, чтобы «курошку» приготовили быстрей, хозяйка оттягивала время, а зрители переживали. Особенно близко принимали к сердцу сидевшие на передней скамейке босоногие ребятишки, некоторые умудрились даже залезть к нам на сцену. Я топал одолженными мне на вечер чужими тесными сапогами, стучал деревянным револьвером, но вот наконец ворвались «партизаны» — Серега, два Шурки, и я полез под стол.

В зале торжествовали и смеялись.

В тот вечер мы играли впервые в жизни, почти не слышав суфлировавшего за сценой Ванюшку, отчего говорили больше по наитию, сами стараясь выдумать реплики посмешнее. Зато вкладывали в игру всю душу — так хотелось, чтобы не было сегодня грустных лиц, чтобы всем было хорошо и весело, потому что все страшное уже прошло.

— Гитлер капут! — кричал я из-под стола. — Гитлер капут!

Заразительно, совсем как молодая, смеялась Дудичиха, улыбалась, посветлев морщинистым лицом, потерявшая обоих сыновей Корючиха, и Пышкин, сидевший на передней лавке с ребятишками и оттого казавшийся больше ростом, тоже морщился от смеха. Жизнь становилась лучше, надо было снова учиться смеяться всем, кого разучили это делать война и довоенные беды.

После я уже часто видел улыбку на лице Пышкина, отчего оно всегда становилось милым и трогательным. Порой на работе он что-то с лукавой смешинкой приговаривал Игреньке, и конь, обнажив полусъеденные зубы, казалось, тоже беззвучно смеялся вместе с ним.

К середине октября уже отмолотились. Умолкла старая молотяга, не слышно стало стрекотания жаток, окриков коногонов, скрипа груженных снопами телег. Под опустевшими крышами токов солодело пахло преющей мякиной и мел утоптанную землю ветер. В перекопанных огородах, где еще недавно фиолетово-белыми цветами пестрела картошка, теперь сохли обожженные заморозками плети ботвы и бродили куры. С тихим осенним шелестом отошел листопад, и под оголившимися березами на краю деревни отовсюду стали видны темные кресты сельского кладбища.

Тянулись на юг косяки гусей, и в разрывах туч бледное небо казалось далеким и холодным. Утрами уже нельзя было пахать зябь — застывала земля, и на безлюдных полях за околицей гулко ухали выстрелы — это Арсентий Васильевич стрелял вылетавших на жнивье косачей.

Накануне Октябрьской исподволь пошел снег. Пушистые снежинки сначала полетели редко, потом все гуще, оплошным роем возникая из белесой мглы над самыми избяными крышами. Белой скатертью укрыло поля, огороды, колеи проселочных дорог — все стало по-зимнему светлым и чистым.

Зима легла поздно, но сразу, без зазимка, и с наступлением холодов жизнь в деревне пошла спокойнее и размереннее. В пропахшем навозом дворе мерно пережевывали сено коровы, скрипели по первопутку дровни; засевая снег желтыми смолистыми опилками, ширкали по вечерам на улице пилы. Нехотя выползал в морозный воздух стынущий фиолетовый дым из труб, а в избах возле печей было хорошо и уютно.

Жаркие дрова докрасна раскаливали плиту в колхозной конторе. От печного тепла всю зиму не замерзали здесь окна, и только в лютые холода мороз оседал в притворе пушистым инеем. Посыльная при конторе Тонька в чирочках и портяных чулках вместе со стелющимся по полу студеным воздухом забегала в дверь и, постучав нога об ногу, чтобы согреться, неизменно бралась за эмалированный чайник с водой.

— Язви тебя, соленого, че ли наелась? — интересовался Арсентий Васильевич.

Сам он, зайдя с улицы, проходил к печке, а если было особенно холодно, прислонялся к теплым кирпичам и неизменно говорил:

— А ведь морозчик, язви его в душу. Че будем делать?