Разбитое зеркало

Тонька поправила на голове платок:

— Парнишки еще с сеном не приехали. Только Серега дома.

— Зови хоть Серегу. Да быстрей.

Серега заявился через пять минут.

— Уехал Горобчуков? — опросил я.

— Пошел запрягать. — Серега вытер потное лицо. — Зачем вы ему патефон отдали?

— Да разве мы? Это все Арсентий Васильевич.

— Ну и что теперь?

— Отобрать надо как-то.

— Так он и отдал.

— Мы ему деньги вернем.

— Где наберем столько? — спросил Ванюшка.

— В кассе возьмем. Эту самую сотню обратно и отдадим.

— Чтобы меня за растрату судили? Я же за нее расписался.

— Сделаем оправдательный документ. Авансовую ведомость. Сколько нас, ребят? Ты, я, Петька, два Шурин, Пронька… Серегу вон запишем, у него тоже трудодни есть. Ребята придут, распишутся. Сто рублей разделить на семь. — Я прикинул на счетах. — По четырнадцать рублей с копейками. Дороговато, конечно, получается.

— Меня запиши, — оказала Тонька. — Панка тоже не; откажется, еще Нюрку можно. Да что там, пиши подряд всех девчонок.

— Я тоже хочу записаться, — подал голос Пышкин.

Увлеченные разговором, мы даже не обратили внимания, когда он зашел в контору.

— Да ладно, Пышкин, обойдемся без твоих денег, — возразил я. — Какой твой заработок…

— Ну и что… Все равно я хочу с вами со всеми.

— Запиши ты его, — оказал Серега.

Я быстро составил ведомость.

— Сейчас пойду и отдам Горобчукову его сотню, пусть возвращает патефон. — Ванюшка поднялся с места. — Скажу: общее собрание не разрешило продавать.

Он забрал кассу и, хромая, ушел.

— А Арсентия Васильевича нужно в стенгазете продернуть, — предложила Тонька. — Пусть не ячится. Могу сама заметку подписать, если боитесь. — Она состроила рожицу: — Морозчик, язви тебя…

— Продерну, — пообещал я. — Непременно продерну. Пусть не транжирит колхозное имущество.

Ванюшку ждали долго. Когда уже было совсем отчаялись, он заявился сияющий и, проковыляв к столу, вытащил из мешка наш милый патефон.

— Пришлось на коне догонять, — сообщил он, отдышавшись. — Спасибо Антонычу — Байкала дал. Уже на муромских полях догнал. Говорю Горобчукову про собрание — не верит. Потом отступился. Переживет. А нам без патефона нельзя.

— Прячьте. Арсентий Васильевич идет, — замахала руками, глядя в окно, Тонька.

— Зачем прятать? Патефон теперь не колхозный.

Я быстро поставил пластинку. Когда Арсентий Васильевич открыл дверь, его встретил торжественный марш из «Аиды».

— Ну, архаровцы. — Он прямо-таки опешил на пороге. — Как есть арха-аровцы… Как это вы сумели, язвя вас? Да я на это самовольство такой акт составлю…

После он отошел:

— Надо бы каждого из вас на пяток трудодней оштрафовать за подрыв моего авторитета, да ладно. Я сам уже покаялся, что продал, да неудобно взадпятки, после того, как срядились. А ну, давай, Димка, заводи еще танец лебедей.

В стенгазете мы его все-таки продернули.

Зима в том году была морозная. После снегопада надолго установились ясные ветреные дни, когда режет глаза слепящим снегом и сиверок, обжигая лицо, сводит губы так, что в розвальнях даже не можешь вымолвить «тп-р-ру», чтобы выскочить на дорогу и, согревая озябшие ноги, пробежаться за трусящим рысцою заиндевелым конем. Лохматым куржаком, обещая к весне добрые озими, одело лес, сухой поземкой переметало дороги, санные полозья шли тяжело, со скрипом, как по песку.

Более половины колхозников становились на зимнюю пору возчиками: сено, солому, дрова, почту — все нужно было возить гужевым транспортом.

От самого Каргаска, где вливает в Обь торфянистую воду извилистый Васюган, до нового Игола, что стоит на краю большого непроходимого болота, откуда берет начало наша река, за много сот километров туда и обратно шла в те годы на перекладных васюганская почта. От поселка до поселка с колокольцами под дугой рысили понукаемые колхозными ямщиками мохноногие лошаденки, и дремали, завернувшись в тулупы, утомленные бесконечной дорогой сопровождавшие почту связисты. Заслышав звон колокольцев, сворачивал с дороги в снег любой обоз, а почта, не останавливаясь, шла своим путем, и только пока перепрягали лошадей, успевали сопровождающие погреть где-нибудь в конюховке окоченевшие ноги и пропустить кружку горячего чая.

Всю войну Игренька возил почту, и сейчас, на вторую послевоенную зиму Антоныч в последний раз определил его для этой же работы. Резвости в мерине осталось маловато, но сено возить было тяжелей, а лес и подавно. Поскольку Пышкин летом работал на Игреньке, то и зимой парнишку решили оставить при нем же. Нашли ему тулупишко, пимы, и стал Пышкин ездить с почтой. Закрепили ему еще и второго коня, потому что почту возили на паре: в передней кошеве ямщик, во второй — сопровождающие, которые всегда ездили по двое.

Работать на почтовых лошадях было не тяжело. За полтора часа Пышкин доезжал до Тевриза, где находилось, почтовое отделение, а уже дальше почту везли лошади из соседнего колхоза, правил которыми другой ямщик. Пышкин же своих коней распрягал и сутки ждал встречную почту. С нею ехал затем обратно, попутно забрав письма и газеты для своих деревенских.