Разбитое зеркало

— Мама, — сказал Пышкин. Голос его осекся. — Мама меня нашла…

Что-то совсем новое было в его лице. Радостное и в то же время беспомощное.

— Что пишет-то?

— К себе зовет.

Пышкин не дождался парохода. Он уехал на буксирном катере, спускавшемся вслед за льдом к Оби и причалившем с баржей на ночлег под яр у нашей деревни. За неделю до этого Настасья, собирая парнишку в дорогу, перекроила ему Антонычеву саржевую рубаху, связала портяные носки и сшила из чего-то перелицованные брюки. Старая Корючиха подарила почти новенькую суконную кепку. Бородиниха принесла пиджак сына. Только с обувкой у мальчишки было худо — детдомовские ботинки износились, а новых достать было негде. Накануне отъезда выручила Ольга Филиппова — отдала чирки не вернувшегося с фронта брата. Всем миром снарядили Пышкина так, чтобы не совестно было ему ехать с добрыми людьми.

Катер пришел поздно вечером, а на рассвете лишь чуть проступили в клубящемся тумане берега, моторист начал заводить мотор. В деревне еще спали, провожать Пышкина пришел только Антоныч. По крутому узкому трапу парнишка взошел на баржу и повернулся лицом к деревне.

— Эй, на берегу, сына провожаешь? — простуженным голосом спросила с палубы невыспавшаяся девка-шкипер в чунях на босу ногу.

— Сына, — сказал Антоныч.

— Эхма, вся жизнь в дорогах и проводах… — Девка потянулась до хруста в костях и зевнула. — Чалку отдай.

Антоныч сбросил с вкопанного у воды столба срощенный в петлю конец веревки. Катер застучал громче, отчалив от берега, натянул выскочивший из воды трос, и баржа медленно скользнула по сонной поверхности реки. Пышкин сорвал с головы кепку и все махал и махал ею, пока не скрылись с глаз в тумане серые избяные крыши нашей деревни.

Много было коренных деревенских, покинувших Красноярку в разные годы и постепенно забывавшихся, а Пышкин прожил с нами всего год. Пока был на глазах, его жалели и вскоре о нем перестали вспоминать. Только Антоныч порой вдруг задумывался и, ненароком вздохнув, всыпал Игреньке лишнюю пригоршню овса, да при взгляде на нарисованных коней иногда теплели усталые глаза женщин.

Как один день, отошла очередная посевная, скинулись зеленью поля, хлеба после снежной зимы пошли сильней и гуще, опять медленно уходила с лугов вешняя вода. Накануне покоса зашел ко мне в контору Антоныч. Размотав вытканную опояску, которой подпоясывал зимой ватную фуфайку, а летом спасавший от гнуса пиджак, достал кисет.

— Киношников проводил, — сказал он, закуривая. — Посулились через неделю опять приехать.

— Поглянулась вчера картина? — спросил я.

Антоныч кивнул:

— Чувствительная. Такое кино я уважаю. А то другой раз не поймешь, че к чему. — Он замолк и посмотрел на меня. — Все хочу спросить, как это так срисовано, что будто и взаправду люди ходят, разговаривают.

— Это ее срисовано, — оказал я. — Это артисты представляют.

— Не должно быть, — возразил Антоныч. — Че-то ты неладно говоришь. Срисовано все там.

— Да правда же — артисты. Вот вчера Крючков играл, а его до этого еще в одной картине показывали. Помнишь, такой бравый, с баяном?

Антоныч надолго задумался, потом вдруг хитро прищурился:

— А петух?

— Что петух? — не понял я.

— Петуха вчера казали. Горластого такого. Тоже, по-твоему, артист?

— Так ведь снимают же. На пленку снимут, а потом через аппарат прокручивают. Крючкова сняли, петуха сняли, тебя могут сфотографировать, и ты сам на себя будешь в кино смотреть.

— Значит, хвотография. Так бы и пояснил сразу, а то артисты, артисты, — Антоныч вроде даже обиделся. — А ведь я по делу зашел, — оказал он, помолчав. — Карюха третьего дня ожеребилась, так запиши жеребеночка. Масти буланой, жеребчик.

Я достал из шкафа узенький бланк акта на оприходование молодняка и тетрадку, в которую недавно выписал по алфавиту из учебников по древней истории понравившиеся мне имена. У Антоныча не было изобретательности, он все сводил к масти, поэтому лошади у нас в основном были Воронки, Серки, Карюхи, Рыжухи… То ли дело — Аполлон, Афродита!

— Назовем его Буцефалом, — предложил я, обмакивая перо в непроливашку. — Ага?

— Это че за кличка? — не понял Антоныч.

— Был такой великий полководец Александр Македонский, а у него был конь Буцефал.

— Не, — возразил Антоныч. — Я другое имя хочу дать. Жеребеночек славный, ласковый. Я его Пышкиным назвал.

— Ты что? — изумился я. — Нельзя человеческую фамилию коню давать.

— А как же тогда — Горбуниха? — спросил Антоныч.

— Ты же знаешь — у нее другая кличка, — сказал я. — А кобылу стали так звать после того, как Варенька Горбунова, которая на ней воду возила, уехала. Горбуниха — вроде прозвища, а настоящая кличка — Гнедуха, ты же сам знаешь!

Антоныч почесал за ухом:

— Ну, раз такое дело, пиши как можно. Только я его буду Пышкиным звать. Ты приходи поглядеть — любопытный жеребенок.

Я записал в акте: «Кличка — Буцефал».