Разбитое зеркало

Конь вздрогнул и насторожил уши.

— Пышкин, Пышкин, — повторил я.

Обнажив полусъеденные желтые зубы, мерин легонько, как-то по-жеребячьи, заржал и мягкими влажными губами ткнулся мне в руку.

Отслужив уже после войны в армии на Чукотке, Серега рассказывал, что полярными ночами во время ураганных ветров солдаты там ходят от казармы к казарме, держась за протянутые между зданиями канаты. Память — тоже канат, по которому возвращаешься в прошлое, и чем ты старше, тем крепче за него держишься. Но когда-нибудь, оторвавшись, навсегда исчезнешь в студеной мгле. Исчезнет моя память, уйдет в небытие мое прошлое. А ведь оно было, было, было…

В тесной рыбозаводской конторе, на бревнах которой снаружи во весь простенок был прибит плакат — замахнувшийся гранатой красноармеец, наши столы стояли рядом. Только ее однотумбовый ближе к печи, а мой у окна, из которого виднелся подступивший к окраине райцентра болотистый сосняк. Я запомнил, как ее звали — Физилина Матвеевна. Может, потому, что никогда раньше не слышал такого имени — Физилина. Муж ее был каким-то районным начальником, из-за брони или по какой-то другой причине на фронт его не взяли, и жилось ей легче, чем многим другим. Невысокого ростика, молоденькая, верткая, она часто улыбалась, отчего становилась еще миловиднее, а женскую улыбку тогда редко можно было видеть. Я жил на квартире, спал на полу, ходил в контору, куда меня взяли учеником, в одном и том же отцовском комбинезоне. Был заморенный и потерянный. Она работала счетоводом, со мной почти не общалась, но однажды, когда я разлиновывал карточки из оберточной бумаги для картотеки, почему-то вспомнил маму, сестренку, и сделалось мне невыносимо горько, она спросила, отчего я плачу. Я отвернулся, она достала из сумочки и протянула мне половинку пирожка.

Забыл, когда она уехала, но в сорок третьем году, когда перешли работать в новую контору, ее уже не было.

И вот недавно мы встретились. На остановке у железнодорожного переезда, где мичуринские участки, она вошла с мужем в автобус, в котором я ехал. Его я как-то раньше мельком видел в городе, а ее нет и, наверное, не узнал бы, повстречай одну, но тут понял, что это она. Повязанная платочком, в резиновых сапогах, такая же сбитенькая, не располневшая… Сильно постарела, но в лице, черных глазах что-то осталось от той давнишней, которую знал.

Муж, взяв у нее завязанное сверху тряпицей эмалированное ведро, сел на переднее сиденье, а она пошла к ящику кассы, возле которого я стоял.

— Физилина Матвеевна? — опросил я охрипшим голосом, вдруг ощутив какое-то теплое чувство к этой женщине.

— Да.

— Здравствуйте. Когда-то давно-давно во время войны мы с вами вместе работали в рыбозаводе.

— В Новом Васюгане? — опросила она спокойно, без удивления.

— Ну да.

— Может быть, — сказала она, вглядываясь в меня. — Я там недолго жила. Мужа перевели, и мы уехали.

— Я тогда был мальчишкой…

— Как ваша фамилия? — спросила она.

Я назвал.

— Нет, не знаю.

Бросила в кассу монетки, оторвала два билета.

— Надо же, запомнили, как меня зовут…

Отвернулась и пошла. Рядом с мужем место было занято, и она села у самого выхода.

Я смотрел на нее издали. Когда-то волосы у нее были кудрявые, темные, сейчас под платочком не видно, наверное, поседели. Впрочем, теперь волосы красят.

Автобус остановился на перекрестке у светофора, через две минуты надо было сходить. Я подошел к выходу.

Она глядела на меня так, когда что-то нужно сказать, мучительно нужно, но нечего.

— Тогда еще Луговская с нами работала, Виктория Якобсон, Павлик Прудников, — попытался я ей напомнить. — Киселева, Неклюдова.

— Вы всех помните, — покачала она головой.

— Еще была Ковакина. Бойкая такая — Зоя Ковакина.

— Ковакина, Ковакина… — повторила она. — Чуть-чуть припоминаю… Больше никого. Нет, никого. Мужа перевели, и мы уехали.

Свет на светофоре перескочил с красного кружочка на желтый, затем на зеленый. Автобус прошел немного и остановился. Сложившись, со стуком отворились дверцы. Я кивнул ей и сошел на асфальт.

Она же мне никто, совсем никто… Но мы работали вместе во время войны. Как можно все забыть? Как можно?

«Всем хорошим во мне я обязан книгам» — эту горьковскую фразу я переписал когда-то с листка отрывного календаря в свой дневник. Переписал потому, что мне тоже многое в жизни дали книги. Но гораздо большим я обязан людям. Многим людям. Эта книга в какой-то мере возврат им моего долга. Неоплатного долга, ибо нельзя оплатить то, чему нет цены.