Разбитое зеркало

Ни в Тарту, ни в Нарве я уже не застал никого из помнивших меня мальчишкой — кто погиб во время войны, кто умер, кто уехал или сгинул безвестно. Но знал: в Кивиыли — Лелька Федорович. Давным-давно мы жили на одной улице, учились в одной школе, вместе у железной дороги играли в лапту. Она сноровисто подавала под удар мячи, лихо била с подачи сама, бегала быстрее всех девчонок. Помню, однажды, перехватив взлетевший свечкой мяч, я оказался возле нее, со всех ног мчавшейся к «городу», и она, поняв, что уже не убежать и не увернуться, присела на корточки, закрылась руками. Может, я пожалел бы кого-нибудь из других девчонок, глазастенькую Таньку Иванову, например, свою первую любовь, Таньку, наверное, я лишь легонько бы запятнал, но Лелька, Лелька была для меня все равно, что мальчишка, и я со всей мочи всалил тогда ей мячиком между лопаток. Обернувшись, она посмотрела на меня снизу, и на глаза ее навернулись слезы. Лицо Лелькино забыл, помню — губы у нее были детские, пухлые, и еще почему-то запомнилась беретка. Темно-синяя фетровая беретка, какие носили тогда многие девчонки.

Я никогда не писал ей, так же, как и она мне. Ну, жили когда-то по соседству, ну, играли вместе — сколько чьих-то судеб прошло через мою, и в этой веренице когда-то краешком соприкоснулась со мной Лелькина. Была она младше меня — когда я ходил в шестой класс, Лелька была в пятом, потом учился в другом городе, затем уехал за тысячи верст насовсем. И вот через столько лет вернулся. Воротиться в места, где прошло детство, когда нет рядом никого, с кем можно вспомнить пережитое, тяжело. Наверное, так же, как в опустевшей комнате разговаривать с самим собой. Мне хотелось повидать Лельку. Я знал, что все эти годы она жила на одном месте, что заведует библиотекой, дороги не уводили ее далеко и надолго ни в детстве, ни после войны. Я приехал на три дня, трех дней должно было хватить, чтобы увидеть, вспомнить и снова проститься. Я побыл на пустыре, где когда-то стоял оставшийся за порогом детства дом. Узнал на вокзале, где гостиница, потом спросил, где городская библиотека. Мне показали — у железнодорожного переезда.

Сколько всего за прошедшие годы изменилось или исчезло совсем, но этот дом за переездом я узнал сразу — когда-то в нем учились мальчишки и девчонки, топотом и ребячьим гомоном оглашавшие на переменах школьный двор, тут звенел колокольчик, стуча крышками исцарапанных парт, рассаживались по местам ребята, а в опустевшем коридоре возле бачка с водой уныло слонялась жалкая фигурка какого-нибудь изгнанного с урока ослушника. По воскресеньям настежь распахивались двери классов, парты выставляли на улицу, а на их место вносили налои и высокие подсвечники, по стенам развешивали иконы в золоченых окладах, зажигали на потемневших цепочках лампады из фиолетового стекла. Белесым дымом курилось кадило, пел умиленно хор, истово крестились и клали земные поклоны местные прихожане.

После богослужения снова на шесть дней белыми створками закрывался алтарь, убирались налои, снимали образа, и только тускло отсвечивающая масляными красками икона облаченного в доспехи архангела Михаила оставалась на стене, потому что была слишком большой и тяжелой. Лишь она да невыветривавшийся запах ладана и запертых в конторку восковых свечей напоминали, что по воскресным дням здесь церковь. Когда я учился в пятом классе, это здание уже не вмещало учеников, и наш класс занимался в бараке, шестой я кончал в построенной незадолго до войны двухэтажной школе.

Но этот дом остался таким, каким выглядел тогда, — те же желтоватые стены, пологая четырехскатная крыша, широкое крылечко. Только все сделалось как будто меньше, ниже, да еще не стало деревянной звонницы рядом. Но и до войны открытая всем ветрам, похожая на пожарную каланчу, она была ветхой и ненадежной.

Сейчас в заставленном стеллажами помещении молоденькая библиотекарша читала за низеньким столиком книжку. Солнце, проникая в окна, золотило ее волосы, освещало ряды разноцветных корешков книг. Все, все внутри было другим.

— Можно видеть… заведующую? — спросил я и вдруг понял, что не знаю, как зовут Лельку. И отчества не помню, и фамилия у нее теперь, конечно, другая.

Библиотекарша оторвалась от книги:

— Ольгу Николаевну? Она будет с двух.

Ольга… Я улыбнулся. Ну, конечно же, Лелька — это Ольга. В два часа пришел опять и увидел ее. Наверное, если б случайно встретил на улице, не узнал, но тут ждал этой встречи — что-то было в ней от той давнишней девчонки в выражении лица, вопрошающих глазах, когда, стоя у стеллажа, она, обернувшись, посмотрела на меня через плечо.

Я начал заранее заготовленную фразу — будто я из управления культуры, приехал ознакомиться. Глупо хотел разыграть ее. Но она, не дав договорить, перебила с радостной укоризной:

— Димка, ведь это ты…

Потом, счастливая, водила по библиотеке:

— Ну, зачем ты стал выдумывать? Впрочем, хочешь ознакомиться, посмотри. Помнишь, там была учительская, по ту сторону занимались эстонские ребята, здесь — мы…

— Мне кажется, наш класс был тут.