Разбитое зеркало

— Господи, Дима, ты все забыл. Вот с этой же стороны.

— Ничего не узнаю, Леля, — грустно говорил я.

— Ну как же так? Вспомни, куда окна выходили. Тут была вешалка.

— Да, да, слева от входа, — обрадовался я. — Раз я калоши тут забыл. Знаешь, еще буковки тогда медные прикрепляли внутри, чтобы не спутать с чужими. В первый класс только начал ходить. После уроков пошел домой и по дороге спохватился — калоши-то оставил под вешалкой. Обратно прибежал, темно уже, только в учительской свет. Давай в окно стучать. Антонина Иванна вышла: «В чем дело?» — «Я калоши забыл» — «Зайди и надень, зачем же в окно барабанить?» — Помнишь Антонину Иванну?

— Конечно. А еще Вера Иванна была. Господи, все Иванны, Иванны… — Она засмеялась. — Еще Иван Никифорович, строгий такой, по физике донимал.

— А все-таки, как ты меня узнала? — спрашивал я.

— Сама не знаю. Оказали — кто-то интересовался, когда я буду. Невысокий такой, черноглазый и все улыбался. Почему-то подумала про тебя. Интуиция, что ли? Потом ты заходишь. А когда назвала, смутилась — вдруг ошиблась.

— Ты еще молодо выглядишь, Леля.

— Не надо, Дима…

— Помнишь, как в лапту играли?

— Неужели нет? Господи, когда это было? А помнишь, как ловили майских жуков? И зачем нам были эти несчастные жуки?

Она то вздыхала, то смеялась, и я был счастлив, что есть тут у меня хоть одна знакомая душа.

— Сегодня я в семь кончаю работу, — сказала она. — Зайди за мной, пойдем вместе к нам. Познакомлю со своим мужем, мама тебе будет рада, дядя Коля. Они с нами в одном доме живут. Николаю с Валей позвоню, Валя — его жена. Николая, моего брата, помнишь?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну да, при тебе же он был еще совсем маленьким.

Я зашел за ней вечером, и мы отправились мимо каких-то домов, палисадников, редкой аллеи деревьев, все было незнакомо, все появилось за те сорок лет, что меня здесь не было. Только железнодорожная линия, вдоль которой шли, была та же — серая насыпь и уходящие в сторону Нарвы и еще дальше бесконечные рельсы.

— А ты не похож на отца, — сказал Лелин дядя, Николай Алексеевич, тяжело подымаясь с дивана, когда мы зашли в комнату. На улице еще не стемнело, но в квартире горел электрический свет, и от этого двойного освещения отечное лицо его выглядело особенно бледным. Он слабо пожал мне руку:

— Садись рядом.

В светлой, с сиреневыми полосками наглаженной рубахе, одутловатый, седой, грустно, без улыбки смотрел на меня.

— Не похож, — повторил будто с укором. — Я его хорошо помню и маму твою тоже. Когда уезжали, лопату взяли с собой. Другие не брали, а мама твоя сказала: «Бог знает, куда едем, может, будет нужна…»

Почему я забыл, а он запомнил? Верно — под дорожные ремни, которыми увязали бельевую корзинку с наспех сложенными вещами, засунули лопату. Всплыло в памяти — когда крышку стали закрывать, мама еще успела положить завернутое в полотенце настенное зеркало. Где-то уже на Оби корзину открыли — зеркало лежало расколотым — через стекло тянулась косая трещина. А той лопатой я копал первую в жизни могилу. В Айполово, большой деревне на берегу Васюгана, куда всех привезли и где еще полмесяца скопом жили в бревенчатом клубе, покуда нас не расселили по колхозам. В тот год Васюган надолго выходил из берегов, многие поля остались незасеянными, мужиков забрали на войну, прибрежные деревни опустели. А привезенные маленькие ребятишки стали повально болеть. Женщина, одна из нарвских, подошла ко мне, сынишка у нее ночью помер, попросила — помоги могилку вырыть. Земля была песчаная, соснячок кругом рос, копалось легко. Только гнус заедал. Страшный гнус после наводнения был в то лето.

Леля собрала на стол, поставила водку, вино. Подняли рюмки:

— За встречу!

Крупный, с густой седеющей шевелюрой, Аполлинарий Станиславович — Лелин муж, печальный Николай Алексеевич, худенькая Лелина мать, Николай, Валентина, Леля и я.

— За встречу!

Только сегодня утром я ощутил, как много времени минуло после того страшно далекого утра, когда, расстилая за собой оседающий паровозный дым, ушел эшелон, покидая плачущую под дождем станцию, кивиыльские улочки, мокрые крыши домов. С болью ощутил огромное расстояние — сорок лет. Маленькая часть жизни тут, и вся, вся жизнь без этой частицы там. Совсем чужим был я сегодня на пустыре. И только сейчас, благодаря Леле, уже не было так одиноко.

Но войну и все связанное с ней мы пережили по-разному, и после всего оставшегося за той роковой чертой у нас были разные дороги. Я сроднился с людьми, которых сидевшие сейчас рядом не знали, мне стали дорогими и близкими им совсем незнакомые и чужие места. Там, откуда я приехал, столько уже родного мне и, наверное, непонятного им… Мы о чем-то говорили, но я все ощущал разделявшее нас расстояние, как, впрочем, вероятно, чувствовали и они, покуда Лелина мать не принесла старые фотографии, и мы стали разглядывать эти запечатленные картинки давно минувшего. Ухватились за них и держались, держались за связывающее нас прошлое, когда все было впереди — и страшное, и светлое, и сами мы были совсем другими.