Разбитое зеркало

Заслышав звон колокольцев, в контору собирались колхозники: такой уж заведен был порядок, что пакет с почтой распечатывали в конторе.

Радио у нас тогда не было — первый батарейный приемник для колхозной конторы купили лишь в сорок восьмом, и только почта регулярно, хотя и с опозданием, приносила издалека новости в наш таежный край. Еще недавно приходили сюда известия с фронта и короткие письма от тех, кого проводили в грозную годину. И бывало, что сровняло уже снегом холмик над солдатской могилой, а последний привет солдата все еще в пути, все еще везут его с военной почтой на перекладных вместе с тысячами таких же солдатских писем от живых и убитых. И, вчитываясь в торопливо написанные карандашом, бегущие строчки, облегченно вздохнет жена, воспрянет мать-старушка и пойдет по родне и соседям передавать поклоны. Станут дома крепче надеяться и опять ждать, ждать… Но бесконечной суровой нитью потянутся однообразные дни. Будут, удаляясь, скрипеть ночами полозья за застывшими окнами, будут звенеть в морозном воздухе почтовые колокольцы, но все меньше в том звоне будет надежды, все больше печали и грусти.

Однако и сейчас еще всякий раз, когда вскрывали в конторе пакет с очередной почтой, словно ненароком зашедшие сюда солдатские матери и вдовы тянулись к тоненькой пачке писем. Ведь было же, что два года во время войны не имела Горбунова весточки от сына, а в сорок пятом объявился сам Михаил из плена. Ведь вернулся же в Новом Васюгане домой солдат после двух похоронных. Ведь было же так, было… Почему же не могло случиться еще?

Немного писем приходило в нашу деревню. И Пышкин, который сам привозил почту, тоже не получал их. Хотя иногда мне казалось, что, глядя на чужие конверты, он тоже чего-то ждет. Видно, так устроен человек, что ждет и тогда, когда ждать уже нечего. Наверное, так легче жить. Зазвенят переливчатые колокольчики под дугой, и отзовется в сердце серебряный зван надеждой.

— Слышь, Николаич, а тогда вместе с детдомовцами ихние метрики присылали в колхоз? — опросил меня однажды Антоныч.

— Были какие-то документы. — Я порылся в шкафу и достал с нижней полки скоросшиватель. — Есть школьное свидетельство, характеристика. А вот свидетельство о рождении: Пышкин, Алексей Васильевич, родился в таком-то году в Ленинградской области. Район указан, село… А что?

— Може, у него там из родни кто живой остался? Отец его в первые дни на фронте погиб, а он с матерью и братишкой в своей деревне жил. В той самой, какую ты сейчас назвал. Голодовали, оказывает, шибко. Как-то его мать за продуктами в соседнюю деревню пошла и не вернулась. Померла с голоду либо еще че. Бои рядом шли, немцы близко. Парнишек обоих, раз такое, значит, дело, тетка к себе взяла. Немец стал обстрел вести, убило и тетку… — Антоныч закурил. — И братишку бомбой разорвало. На огороде, говорит, только голову да левую ручку нашли… Пятый годик парнишечке шел. Ну а старшего в детдом вакуировали…

— Да, хлебнул парень. — Я закрыл скоросшиватель. — Он мне тоже про себя как-то рассказывал, только не все.

— А знаешь че? Попытай, напиши-ка в сельский Совет. Адрест у тебя известен. Пропиши: живет, мол, у нас в колхозе присланный детдомовский парнишка, родом с вашего села. Нет ли у него кого в живых из родни? Може, кто и объявится. Веселее жить парню будет. Все-таки своя кровь. Только ему сказывать не надо. А то отпишут худо, одно расстройство.

В тот день мне было недосуг, на следующий день тоже, но на третий я все же собрался и написал. Арсентий Васильевич прочел, подписал и для верности даже придавил круглую печать. Прошел месяц, второй… Ответа не было.

Это случилось в конце марта, когда уже по-весеннему долгими днями на открытых солнцу полянах оседал снег, затвердевавший по ночам хрустящим настом. В оврагах между полями понатропили зайцы, потемневший от вытаявших шевяков и сена зимник уже проступал под конскими копытами, неокованные полозья обрезали дорогу, и сани заносило в раскаты. Зимник рушился, и скоро нашей связи с большим миром предстояло прерваться, пока по освободившемуся ото льда Васюгану не придет снизу первый почтовый катер, а вслед за ним, дымя и оглашая гудками многочисленные излучины, пришлепает старенький колесный пароход с пассажирами.

Но до половодья было ждать еще больше месяца, а в тот мартовский день Пышкин привез в контору последнюю зимнюю почту. Развернув шуршащую оберточную бумагу, я достал пачку газет и писем. Первым лежал конверт, на котором валившимися друг на друга буквами было выведено: «Пышкину Алексею Васильевичу». Письмо было из Ленинградской области, фамилия отправителя неразборчива.

— Пышкин, — позвал я. — Тебе письмо.

Он взял конверт, долго недоуменно разглядывал его и, неумело надорвав, вынул два исписанных тетрадных листка. Прочел первые строчки, и губы его задрожали.

— Откель? — спросил кто-то.

Весь напрягшись, он торопливо прочел до конца и стал перечитывать снова.

— Не иначе, родня объявилась, — Ольга Филиппова подсела рядом и положила ему руку на плечо. — Или кто из детдомовских вспомнил?