Разбитое зеркало

В ту зиму в деревню пришел приблудный волк. Ни прежде, ни после волки здесь больше не появлялись — водятся они на чистовине, а наши места таежные, к таким этот зверь непривычен. Серый разбойник, видно, прибрел издалека и, выйдя ночью из леса к стоявшей на краю села кузне, где поживиться ему было нечем, зашел в ограду к жившему рядом Тихонычу. Там покружил вкруг избы, принюхался и взобрался на крышу стайки. Корову Тихоныч не держал, а жили у него в стайке куры и овцы — старая матка и две ярки. Волк был матерый, гнилые жердёнки на крыше не выдержали, и серый провалился. Овцы шарахнулись, а струхнувший волк, поняв, что очутился в ловушке, испуганно стал кидаться на стены, ища выход. Стайка была пристроена к избе, от шума за стеной проснулась Афимья, Тихонычева жена, и растолкала мужа:

— Слышь, дед, че-то во дворишке неладно, не иначе опять колонок к курам забрался.

Тихоныч, кряхтя, слез с печки, сунул босые ноги в валенки, надел шабур и вышел на улицу.

Стайка тряслась.

Старик прислушался, приоткрыл низкую дверь и, согнувшись, чиркнул серянкой. Что-то темное метнулось навстречу и ударило в пах — волк хотел проскочить меж расставленных ног старика, но с размаху угодил мордой в мотню подштанников и вынес Тихоныча на себе. Невзвидя света, теперь уже окончательно ошалевший от непонятности случившегося, зверь таскал лежавшего на нем старика, подшитые валенки которого лишь бороздили носками снег.

Холщовые, еще прочные исподние были застегнуты на самодельную деревянную пуговицу, и волк не мог избавиться от душившего его намордника. Задыхаясь, он кружил в ограде, а раскрылатившийся Тихоныч хватался руками то за воздух, то за короткую волчью шерсть, не соображая, что за нечистая сила носит его по двору. Вдруг он поймался рукой за волчий хвост, и тут старого осенило. Был Тихоныч слаб животом… Обезумевший волк в долгу не остался.

Как старик на карачках заполз в избу, он уже не помнил. Оробевшая Афимья тщетно пыталась добиться от него слова, но он только трясся на приступке и держался руками за живот. К рассвету малость одыбал, продышал в намерзшем на окошке льду пятнышко и стал глядеть на улицу, выжидая, пока кто-нибудь пройдет мимо их дома.

Первым, когда ободняло, появился Пышкин. Тихоныч постучал пальцем по стеклу:

— Пышкин, а Пышкин, подь сюда.

Парнишка отворил калитку и чуть не наступил на дохлого волка.

— Это что у вас в ограде за дохлая псина лежит? — спросил он, заходя в избу.

— Псина… Взаправду дохлая? — спросил Тихоныч, не ответив на вопрос.

Потом вышел во двор, где гарцевал ночью, и долго издали разглядывал припорошенный снегом волчий труп.

— А ить это я, туды его, волка ширинкой задушил, — сказал он, совсем осмелев.

После в деревне, когда вспоминали что-нибудь связанное с той зимой, так и говорили: «Это было, когда Тихоныч волка задушил».

В ту памятную зиму произошло еще событие, не столь страшное, но тоже заставившее поволноваться. Как-то в ноябре я с утра отпросился съездить за дровами и когда, свалив возле дома воз, пришел на работу, Арсентий Васильевич беседовал в конторе с приехавшим из соседней деревни председателем сельпо Михаилом Горобчуковым.

Какой у них состоялся до меня разговор, не знаю, но дело было уже обговорено.

— Садись, выписывай от Михаила Ивановича приходный ордер на сотню, — приказал мне Арсентий Васильевич.

— За что? — полюбопытствовал я.

— Патефон ему продал. Парень жениться собрался… Обзаводится к семейной жизни.

Я возмутился:

— Ну и пусть женится. Патефон нам самим нужен. Это культурно-бытовое имущество.

— Колхозу патефон ни к чему, — возразил Арсентий Васильевич.

— Я не согласен. Колхозники тоже хотят музыку слушать.

— Не встревай не в свое дело, — Арсентий Васильевич забарабанил пальцами по столу. — Тонька уже ушла за кассиром, а твое дело оформить, чтобы все было по закону.

Кассиром по совместительству был хромой Ванюшка. Когда он в расстроенных чувствах пришел, держа в руке металлический ящик со звоном, где хранил деньги и документы, я уже, скрепя сердце, выписал ордер.

— Вот, получите с меня, — Михаил выложил на стол три тридцатки и червонец. — Хорошую цену даю, патефон-то старый.

— Ну и нечего его покупать. У нас, можно сказать, одно развлечение, — обиделся Ванюшка. — Никак в толк не возьму — для чего потребовалось продавать?

— Да вы не серчайте, ребята, — примирительно сказал Михаил. — Хотите, я вам сахару выпишу?

— Непривычны мы к сладкому, — окрысился Ванюшка. — Пусть председатель чай с сахаром пьет.

— Ну-ну, — строго произнес Арсентий Васильевич. — Хватит антимонии разводить. Получи в кассу деньги и ступай. Покуда я еще хозяин колхозу.

Встав на табуретку, он достал со шкафа патефон с пластинками и протянул Горобчукову.

— Бери, Михаил Иванович. Заводи на здоровье.

Михаил виновато поглядел на нас и с патефоном под мышкой бочком вышел из конторы. За ним хлопнул дверью Арсентий Васильевич.

— Вот это танец лебедей, — вымолвил Ванюшка, когда они ушли. — Балет «Лебединое озеро». Патефон всему колхозу в премию дали, а он один им распорядился.

— Надо что-то придумать, — сказал я. — Антонида, обегай за ребятами.