Разбитое зеркало (сборник)

– А стрелять из автомата без патронов, товарищ старший лейтенант, – невинно округлив глаза, полюбопытствовал Подоприворота.

– Вот это делать разведчик действительно не умеет, – ответствовал Горшков.

– Ну и что попугай из породы жако? – вспомнил тем временем Шувалов. – Как звали его?

– Так и звали – Жако. Когда отец привёз его домой, то очень здорово обрадовался кот, даже замурлыкал от удовольствия – свежее мясо ему доставали, нежное, тёплое, можно сказать, прямо в миску положили… Выгнул кот спину дугой и на попугая: хр-р-р! Попугай шарахнулся от него в клетку и что было силы щёлкнул в воздухе клювом. Клюв знаете у него какой – легко перекусывает толстый карандаш. Раньше выпускали цветные, толстые такие.

– Хорошо знаю. У меня на работе таких десяток был. Очень удобно резолюции ставить. С подвохом.

– Поэтому легко можно понять, во что жако мог превратить бедного кота. – Довгялло, коренной москвич, не мог обращаться к человеку старше себя на «ты» – только на «вы». Даже в условиях войны. Он считал, что интеллигент всегда должен оставаться интеллигентом. В любых условиях. – Но кот, заевшийся на домашних харчах, ничего не понял, – Довгялло тихо засмеялся, – а вот попугай всё, вышел из клетки и двинулся на кота. Шаг вперёд – кот сделал шаг назад, попугай снова шагнул вперёд – кот сделал шаг назад, шаг вперёд – шаг назад. Наконец кот уперся задницей в стенку комнаты. Тут попугай открыл рот и произнёс фразу, которой его научил прежний хозяин: «Пошёл вон!» Кот ошалело отпрыгнул в сторону и нырнул под диван. Перепугался так, что его потом целых три дня не могли вытащить из-под дивана.

– Бедняга, – сочувственно проговорил Шувалов. – Хоть сообразить, что к чему должен был. Обычно бестолковки у котов шурупят очень хорошо.

По соседству негромкую беседу вели Соломин и ефрейтор Макаров. Макаров сжимал в горсть, в кулак, подбородок и утяжелял своё длинное лицо. Складывалось такое впечатление, что он всё время оттягивает собственную физиономию вниз. Голос у ефрейтора был низкий, хрипловатый – Макаров умел играть на гитаре и исполнять в компании песни, знал он их десятка три, не меньше.

– Когда пойдём в наступление, мы тебе гитару обязательно добудем, – пообещал Соломин, – у немцев отымем – будет у тебя музыкальный инструмент… Какую гитару ты больше предпочитаешь, шестиструнную или семи?

– Семиструнка звучит лучше. Но если подвернётся шести – тоже неплохо.

Всех семерых Горшков оставил у себя – в конце концов, даже из самых ненадёжных получатся бойцы «невидимого фронта». Хотя «невидимый фронт» – это совсем из другой оперы.

Первым из нового пополнения погиб самый неприметный, неприспособленный, хотя и самый старательный – очень уж ему хотелось стать разведчиком, – кубанский станичник Мануйленко. С ним даже толком познакомиться не успели. Подорвался, как и Арсюха, на мине.

Как его занесло на старое минное поле, поставленное ещё немцами, никто не знает. Когда немцев немного отжали, их мины очутились на нашей территории, в нескольких километрах от линии фронта, в тылу, об этих минах знали не только солдаты – знали даже козы из подсобного хозяйства полка, на краю поля стояли таблички, изготовленные сапёрами, и всё-таки Мануйленко на это поле угодил.

Всё дело в том, что умудрился заболеть Семёновский, хотя, как известно, на войне люди не болеют, в госпитали попадают только с ранами, но майор сумел отличиться и тут, и врач прописал ему койку в полевом госпитале. Сопровождали майора двое – Мануйленко и боец из хозвзвода.

На обратном пути бравый кубанский казак попросил тормознуть – сказал, что доберется на своих двоих. Как потом выяснилось, Мануйленко приглянулась одна девица, ефрейторша Муся из штабной канцелярии, умевшая стучать на пишущей машинке со скоростью пулемёта – длинными очередями, и влюбчивый кубанец решил нарвать ей цветов.

Многомудрый старикан из хозвзвода на всякий случай предупредил казака:

– Будь аккуратен! Тут недалеко минное поле, ещё немцами поставленное расположено. Не напорись!

– Знаю я про это поле, – отмахнулся Мануйленко и напрасно это сделал. Он решил нарвать ромашек покрупнее для своей зазнобы, покрупнее и побелее, какие рождаются только осенью, и точно угодил на мины.

Взрыв оторвал ему одну ногу, вторую здорово помял и начинил живот осколками. Мануйленко так и не понял, что произошло – потерял сознание раньше, чем оглушило его, опрокинулся в горячее красное варево, хлебнул его и забылся, а когда очнулся, то уже умирал – слишком много потерял крови. Белые ромашки, которые он собирал, от засохшей крови сделались чёрными.

Невдалеке, по дороге, прошла машина – сияющий свежей краской «ЗИС». Мануйленко попробовал поднять руку, чтобы привлечь внимание шофёра, но рука не слушалась его, – силы, чтобы поднять такую тяжесть, не хватало, попробовал крикнуть, но крика своего так и не услышал – голос у него пропал.

Так и умер Мануйленко на минном ромашковом поле, среди густых, безобидных красивых цветов, невольно превратившихся в цветы смерти.